Невыносимая любовь - Иэн Макьюэн

Одной моей приятельнице ошибочно поставили смертельный диагноз, и как-то она рассказала мне об одиночестве, навалившемся на нее, когда она вышла из кабинета врача. Сочувствие друзей лишь подчеркивало разницу в их судьбах. В ее жизни уже умирали люди, и она прекрасно себе представляла, что последует за ее смертью. Воды сомкнутся над ее головой, друзья почувствуют утрату, а затем начнут успокаиваться, мудрее взглянут на вещи, и череда рабочих дней наполнит их жизнь. То же чувствовал и я, возвращаясь на свое место в полицейском участке. Не только жалость к себе, хотя и ее тоже, скорее я погрузился в свои размышления, да так, что все остальное – раздраженные туристы, печальная девушка – оказалось словно за толстой стеклянной перегородкой. По дороге в приемную мои мысли хаотично перемещались по своему маленькому аквариуму: никто не ходит с таким грузом, как мой; если бы я только мог обменять свою ситуацию на билет в оперу, даже на украденную сумку, на все, что бы ни расстраивало ту девушку. Я чуть не столкнулся с Уоллесом, который пошел меня искать. На этот раз он был уже менее любезен и более взбудоражен.

– Нам сюда, – сказал он и провел меня назад по коридору в свой кабинет. Садясь, я с удовольствием отметил на столе несколько отправленных факсом листков с заметками инспектора Линли.

Уоллес заинтересованно смотрел на меня. Он больше не собирался записывать свидетельские показания.

– Итак. Я переговорил с инспектором Линли.

– Это хорошо. Теперь вы имеете полное представление.

Он улыбнулся. Почти дерзко.

– Мы тоже так думаем. Вряд ли вам это понравится, мистер Роуз, но я буду просить вас повторить ваши показания.

– Показания? С какой стати?

– Давайте начнем сначала. В ресторан вы пришли последним. Перечислите мне ваши перемещения в то утро, начиная, скажем, часов с девяти.

Возможно, я развивался медленнее, чем хотелось бы, но, когда мне было уже хорошо за сорок, я понял, что необязательно подчиняться требованиям только потому, что они выглядят разумными или разумно изложены. Возраст – великий учитель неповиновения. Можно быть самим собой и отвечать «нет». Я скрестил руки на груди и притворно улыбнулся. Мой отказ был дружелюбным.

– Мне очень жаль. Мне нечего добавить к сказанному. Вначале я должен знать, что вы собираетесь делать.

– Мисс Меллон ушла на работу примерно в восемь тридцать? Или в девять?

– Вы послали машину на Фрогнал-лейн?

– Давайте по порядку, ладно? Чем вы занимались после того? Говорили по телефону? Работали над статьей?

Я сделал над собой усилие, чтобы не повысить голос.

– Мне кажется, вы не понимаете. Этот человек опасен.

Уоллес просматривал лежащие перед ним бумаги – заметки Линли и его собственные, – бормоча:

– Где-то тут у меня это было.

– Он не остановится после одной неудачной попытки. Мне хотелось бы верить, что вы делаете больше, чем просто записываете уже слышанные показания.

– Нашел, – жизнерадостно объявил Уоллес и выудил половинку разорванного листа.

Я контролировал свой голос.

– До тех пор пока вы не назовете чистым совпадением, что человек, на которого я подал официальную жалобу, в тот же день оказался за соседним столиком, в то время как...

– Китс и Вордсворт? – спросил Уоллес.

Я был моментально сбит с толку. В его устах эти имена звучали как имена подозреваемых, двух головорезов, собутыльников из местного бара.

– Вы говорили о них за обедом.

– Да...

– Один из них унизил другого, правильно? Кто кого?

– Вордсворт унизил Китса – так, по крайней мере, звучит эта история.

– Но на самом деле было не так?

Я вышел из себя.

– Видите ли, единственный источник, на который мы можем полагаться, ненадежен. – Теперь я разглядел, что на той половинке листка был какой-то пронумерованный список.

Он сказал:

– Все это очень странно.

– В смысле?

– Ну, знаете, люди с высшим образованием, такие как вы, писатели и так далее. Всегда хранят журналы, книги. Кому, как не вам, казалось бы, связно излагать факты.

Я промолчал. От меня чего-то добивались. Лучше дать ему шанс добиться этого без сопротивления. Уоллес сверился со своим списком.

– Вот послушайте, – сказал он, – какая интересная штука получается. Пункт первый: мистер Тэп со своими спутниками прибыл через полчаса после вас... – Он поднял палец, чтобы предупредить мои возражения. – Так сказал ваш профессор Кейл. Пункт второй, также со слов профессора: в туалет ходил сам Тэп, а не его дочь. Пункт третий: профессор Кейл утверждает, что не видел никакого одиночного посетителя, сидевшего неподалеку от вас. А мисс Кларисса Меллон говорит, что кто-то сидел, но она никогда его прежде не видела. В этом она была совершенно уверена. Пункт четвертый. Мисс Меллон: когда те двое мужчин подошли к столику Тэпа, в руках одного из них уже был пистолет. Пункт пятый следует из заявлений всех свидетелей, кроме вас: один из мужчин произнес что-то на иностранном языке. Трое считают, что на арабском, один – на французском, остальные не уверены. Ни один из тех троих не владеет арабским. Человек, назвавший французский, не говорит ни по-французски, ни на каком-либо другом языке. Шестое...

Уоллес раздумал озвучивать шестой пункт. Он сложил листок и убрал его в нагрудный карман. Упершись локтями в стол, он нагнулся ко мне и произнес доверительно, с толикой жалости:

– Я скажу вам кое-что по-дружески. Полтора года назад на мистера Тэпа уже покушались. В гостиничном холле в Аддис-Абебе.

Повисла пауза, во время которой я все думал, как это несправедливо: по ошибке стрелять в человека, в которого уже стреляли намеренно. Меньше всего в этот момент я нуждался в таком бессмысленном совпадении.

Уоллес мягко откашлялся.

– Мы не будем сейчас сличать все показания. Поговорим только о мороженом. Официант утверждает, что принес вам мороженое в момент выстрела.

– Я запомнил несколько иначе. Мы успели попробовать его, потом оно было залито кровью.

– Официант сказал, что брызги крови долетели и до него. На мороженое они попали, когда он поставил вазочки на стол.

– Но я помню, как съел пару ложек, – возразил я.

Я почувствовал знакомое разочарование. Мы не можем прийти к согласию. Мы живем в тумане ненадежных, частично заимствованных представлений, данные чувств меняются под призмой желаний и убеждений, которая искажает и нашу память. Каждый запомнил свой вкус и убеждал себя в правоте. Безжалостная объективность, особенно по отношению к себе, всегда была обреченной стратегией социального поведения. Мы происходим от негодующих, страстных рассказчиков полуправды, которые, чтобы убедить других, одновременно убеждают себя. Из поколения в поколение успех отсеивал нас, и этот дефект успешно передавался, проник в наши гены глубоко, как след телеги на проезжей дороге, – мы не принимаем реальность, если она нас не устраивает. Кто свято верит – ясно видит. Отсюда разводы, войны и споры из-за границ, вот почему статуя Девы Марии плачет кровавыми слезами, а каменный Ганеша пьет молоко. По той же причине метафизика и наука считаются столь рискованными предприятиями, столь поразительными изобретениями, более важными, чем колесо, более значительными, чем сельское хозяйство: артефакты человека против крупицы его естества. Беспристрастная правда. Но она уже не могла спасти нас от себя, колея стала слишком глубокой. Личное спасение через объективность невозможно.