Остров - Михаил Васильев

— Значит, теперь в своих стрелять? — Прозвучал растерянный голос Чукигека. — Это нечестно.

— Война честной не бывает, — отозвался на это Демьяныч. — Хоть в кого стреляй. Бестолковщина, сутолока одна.

— Не нравится — ступай в тюрьму! — Пенелоп дернулся, будто внезапно обжегся. Повернулся в сторону Чукигека. — Цыпленок жареный! Ступай, ступай, там хорошо.

— На тюрьму не рассчитывай, — подал голос кто-то, кажется, Козюльский. — Тюрьмой не обойдешься. Закопают и все. Скоро и забудут, что жили здесь когда-то такие.

Не слыхал, что про нас радио говорило?.. — не отставал от Чукигека Пенелоп.

— Нет, с теми не договоришься, — пробормотал, будто отвечая сам себе, Демьяныч. — И тебе, интендант, не знаю можно ли доверять. Всем человечьим словам верить… Ну, смотри, не подведи.

— Не подведу никуда, — проворчал Цукерман.

А я все думал, сколько еще времени: много или мало, долго ли коротко ли разрешат нам нарушать здесь закон и порядок, — Кент отбросил давно уже пустую бутылку. — Вот и конец американо-мизантроповским событиям, великой войне мышей и лягушек… Ладно, можешь рассчитывать, Цукерман, на мою шпагу. Теперь точно будем болтаться на одной виселице… Как яблоки на дереве. Богатый будет урожай.

— Посмотрим, есть ли правда выше, — произнес Демьяныч.

— Теперь уж оставайтесь, — все твердил Цукерман — …Войти в США… Республикой? Да хоть и республикой. С этим вот флагом, своими законами. Если у вас они есть — законы… Какой-то частью США вы останетесь, протекторатом там, или штатом, по правде говоря, я сам не знаю.

— Да, таков он, мир. Действующая модель, — кривился Демьяныч.

— Кент что-то про мышей и лягушек говорил, — вступил Чукигек. — Раз так, можно и отдохнуть. Настала пора. Сейчас самогон будет, шашлыков из ракушек нажарим. А все-таки американцы, гады, могли бы и отпустить.

— В баню бы не повредило, — устало потянулся Кент. — Кого на чистую воду? Кто купаться?

— Давай с нами, искупайся, Цукерман, — зашевелились мизантропы.

— Лишь бы в начале хорошо пугнуть, — начал было Пенелоп. — Вот я, когда в порту сидел, до директорской морды раз добрался… — Внезапно замолчал и вдруг заорал что-то бессвязное, бросил оземь свою деревенскую кепку, даже пнул ее ногой… Кинулся к берегу, прямо на половых, сидящих на корточках у кромки воды. Те с визгом бросились в сторону. Пенелоп, уже где-то далеко, с грохотом обрушился в воду. Все с воплями кинулись за ним.

Два старика неторопливо, по-южному лениво передвигая ноги, шли в его сторону. Пока был слышен только Демьяныч:

— Для этого большой ум нужен. А где его взять?.. Давненько я не воевал… Эти придурки, да вместе с колонистами — ну, японцами-корейцами разными — едва сотня штыков…

Оказалось, что сегодня Цукерман был в шортах и на тоненьких ножках с подагрическими коленками, с плоским чемоданчиком в руке — "attache-case" ом.

— Отвагой тут не возьмешь. Какая уж там отвага, — Демьяныч стал звучать отчетливее. — Тут и д Артаньян закончил бы инфарктом…

— Другого способа избежать войны не будет… Слабый шанс… — Это уже сиплый прокуренный голос Цукермана.

— Да, давно Демьянычу не приходилось воевать, — продолжал Демьяныч. — А ведь все осталось… Все внутри осталось. Чтобы забыть такое, нужно еще лет пятьсот.

Мамонт стоял, глядя в воду у берега, густо заполненную сегодня медузами.

— …Мое питье теперь какое, — твердил где-то Цукерман. — Коньяк кипятком разбавлю и сосу понемногу целый день. Эй, господин губернатор! — крикнул он, обгоняя Демьяныча. — Здорово! Как живешь?

— Да вот, живу до сих пор, — пробурчал Мамонт.

— Что с тобой случится… Такого из противотанкового ружья не застрелишь, — с преувеличенной бодростью твердил Цукерман. — Вроде похмелился?

— Обязательно. Вместо утренней молитвы. И помогает лучше.

— Значит пива не будешь?

— Что твое пиво — слабительное…

Подошел Демьяныч, поразив мощным зарядом перегара.

— Высокие договаривающиеся стороны! Ну и до чего договорились? — встретил его Мамонт.

— Ему надо бумагу подписать, бугор, — пробурчал Демьяныч. — Придется. Доставай, интендант, скрижали, бумажки-то свои.

— Ну, если очень просит… — неохотно отозвался Мамонт. — Одной красотой наш мир не спасешь. Увы!

— Риск — благородное дело, — добавил Демьяныч.

— Какой риск… — начал было Цукерман.

— Штаны вот где-то потерял, — только сейчас Мамонт с равнодушием заметил, что штанов на нем нет — только пиджак и трусы.

Присевший на пенек, Цукерман снял свою шапочку, достал бумагу, очки. Мамонт смотрел сверху на его глянцевую и будто мятую лысину. Цукерман вроде бы даже с радостью потер свой боксерский нос:

— Приходи сегодня, Мамонт, на миноносец. Вступать в права! Будет торжественный обед.

— С белым флагом, конечно? Нету белых тряпок, вообще ни одной чистой тряпки не осталось. Вот, даже штанов нет. Боюсь, без одежд не поймут меня, еще снимут с должности генерал-губернатора, как умалишенного.

Цукерман опять о чем-то заговорил, убеждая.

— Не пойду, — твердо ответил Мамонт. — Говорил ведь — фрак в химчистку отдал. А нам отступать придется вперед, Цукерман. И вместе. Ладно, посмотрим кто кого закопает. Сверху нам даны равные права на смерть.

Поймав какой-то странный, общий для этих двоих, взгляд, с досадой понял, что высказался с излишним, непонятным для них, пафосом.

"Нет, я не пьяный вам."

— И так-таки позарез необходимо нам проливать всяческую кровь за твое приемное отечество? Лей, лей, наша кровь дешевая, — остановил Мамонт попытки Цукермана что-то возразить.

— Нельзя всегда поступать правильно, — твердил Мамонт. — Иначе не повезет, на удачу не наткнешься. Глупо надо действовать. Иногда.

— Только смотри, не перестарайся, — заметил кто-то.

Вокруг барака все гуще бегали хлопочущие моряки в парадной, по-видимому, форме. На берегу появился флагшток — тонкий алюминиевый шест. Там тоже, сгорбившись, бродили американские моряки, собирали мусор. Высоко вверху блеснула, брошенная в море, бутылка. Загруженный мусором, мотороллер, увязая в бесцветном коралловом песке, полз к помойке. Там распоряжался кто-то плотный, громкий.

"Руководитель".

— Рукой водитель, — угадав мысль Мамонта, пробормотал рядом Демьяныч, со всхлипом затянулся из трубки, загорелый, красно-бурый, будто прожаренный, уже в белом летнем кителе восточного покроя — без воротника.

Мизантропы кучкой сидели на террасе разоренного барака.

— Помню, сижу я однажды на унитазе, — серьезно заговорил старик. — Это в казарме, в Германии. Казарма в старом замке была… Ну да, сижу — вижу, мышь по кафелю семенит. Не торопясь так, кружит. Сначала даже подумал, таракан. Совсем маленькая мышь, черная. Я, как был, так и прыгнул на нее — ногой чтоб прихлопнуть. Молодой был, горячий. В штанах запутался и прямо мордой об пол этот со всего маху… Нос тогда расквасил, морду всю, и весь расшибся, конечно. А мышь убежала, вроде. Скрылась с места происшествия, живая и невредимая, как говорится.

— Страшные вещи рассказываешь, — сокрушенно покачал головой Мамонт.

— Я это к чему. Получилось, что маленькая мышь одолела врага несоизмеримого. Без всяких усилий. Повезло, — Демьяныч рассказывал всю эту ахинею совершенно серьезно. — Сейчас все время это вспоминаю. Всякое бывает, немного упремся — может и обойдется тогда. Вообще, с оружием в руках можно невозможных дел добиться. Я этому еще когда удивлялся.

Все замолчали, глядя на суету американцев.

— Ты что такой мрачный всегда, Демьяныч, угрюмый? — спросил вдруг у старика Чукигек.

— Состаришься, будешь такой же. И даже хуже… Мне веселье не идет, — неожиданно добавил Демьяныч.

"Никто и не замечал Мамонта, маленький, очень маленький, бесполезный и ржавый винтик, — глядя на американцев, думал Мамонт. — А вот вылетел и весь механизм ваш зашатался… Что-то хорошо сказал. Многие не различают, даже не замечают, когда они думают, а когда размышляют. Для последнего нужно спокойствие и свободное время. Размышлять — это мысленно лежать на диване."

— Я всякой гнусности, всякой беды нахлебался, — заговорил было Мамонт. — Войны только еще не было.

— Война хуже всего, — отозвался Демьяныч. — Хуже всего вместе взятого.

— А ты, Демьяныч, когда-нибудь жил хорошо?

Старик почему-то надолго задумался.

— Чуваки, я вот вражеских голосов наслушался, — заговорил Чукигек. — Оказывается, неандертальцы — вовсе не предки наши. Совсем другие существа — не люди. Зачем-то скрывали это от народа.

— Ну и что? — отозвался кто-то.

— Сказали, что кроманьонцы так называемые, ну, это наши уже, их истребили. Вот я и подумал, видимо, долгие тяжелые войны шли в те времена, тысячи лет. Сколько народу надо было уничтожить… И столько было всего: свои герои, сражения были, победы, песни-мифы, всякие подробности, а не осталось ничего: несколько черепов нашли, выкопали — и все. Даже спорят, было ли это все вообще.