Повседневная жизнь московских государей в XVII веке - Людмила Черная

При Аптекарском приказе начала складываться библиотека медицинской литературы — русских травников, а также переводных научных трудов. В частности, в 1657 году по указанию царя приехавший из Киева и преподававший в лекарской школе ученый монах Епифаний Спавинецкий, получивший образование в Краковском университете, сделал перевод с амстердамского издания (1642) анатомического трактата Андреаса Везалия «Эпитоме», впервые опубликованного в 1543 году.

«На санех»

Восприятие смерти в царском семействе соответствовало общенародным средневековым представлениям о ней. Христианский взгляд на подготовку к смерти кардинально отличался от языческого — земная жизнь воспринималась как краткий период приготовления к жизни вечной, смерть перестала быть телесной границей между этим и тем светом и превратилась в акт Божьего суда над душами праведников и грешников. Теперь уже умирающих и тех, кто находился рядом, должны были волновать не телесные страдания, а спасение души. «Смертью смерть поправ», Христос как бы поменял жизнь и смерть местами — тот, кто жил на земле ради жизни, оказывался во власти вечной смерти; тот же, кто добровольно «умирал» для земных греховных утех, обретал жизнь вечную. Языческий «порог смертный», выражавший телесно-пространственное восприятие бытия, сменился у христиан «часом смертным», отражающим доминирование духовно-временного восприятия. Наступление этого часа неведомо людям («Потаи от нас Бог смертный час»), а посему о нем следовало думать постоянно («Лепо есть человеку… поминати присно страшьное и второе пришествие и день смертьный»). В «час исхода души от тела», по представлениям, изложенным в древнерусском церковно-учительном сборнике «Измарагд») добрые дела, совершённые умирающим на протяжении жизни, превращаются в ангелов, которые «в радости и веселии» уносят душу в «место покоя и радости», а злые дела превращаются в бесов: «…люте свезавше убогую ту душу грешнаго поведут, рыдающу и плачущуся горце, в место темно и смрадно». В ожидании последнего часа человек обязан провести определенную духовную подготовку; если же он не сделает этого, то умрет «напрасной смертью».

Все эти образы и идеи прочно закрепились в сознании жителей средневековой Руси, от простолюдинов до царственных персон. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Алексея Михайловича Никону в 1652 году, в бытность последнего новгородским митрополитом, о кончине патриарха Иосифа. Государя покоробило, что предстоятель повел себя перед смертью не как праведник, а как суетный и корыстолюбивый человек. Особенно поразил царя отказ от исповеди и причащения, которые он считал важнейшими условиями «правильной» смерти. Царь подчеркивал, что Иосифу перед смертью не было ниспослано просветление, он лишь «тупо поновлял» попытки заговорить — «хочет молвить, да не может»; в последние предсмертные минуты ему были какие-то страшные «видения, от коих он почал руками закрыватца и жатца к стенке»: «Походило добре на то, как хто ково бьет, а ково бьют — так тот закрывается». Заметим тут же, что сам Алексей Михайлович за три часа до своей кончины исповедался и принял причастие.

Первые цари династии Романовых умирали по-разному. Михаил Федорович, сильно болевший в последние годы, приучил своих придворных, что хворь его может продолжаться до бесконечности, поэтому смерть его была неожиданной. По Москве поползли слухи, что царя «опоили», «окормили» отравой или сгубила «кручина» по поводу отказа королевича Вальдемара перейти в православие и жениться на царевне Ирине. Придворные врачи говорили иное — 27 апреля 1645 года на консилиуме они пришли к выводу, что «желудок и печень и селезенка… безсильны. И от того понемногу кровь воденеет и холод бывает, да от того же цынга и иные мокроты родятся». В качестве лечения пациенту были прописаны разогретое рейнское вино с травами, «чтоб слизь… вывести», и эликсир для потоотделения. Целый месяц царь лечился подобным образом, однако ноги продолжали опухать, а «ветер и колотье возле ребер» усилились. Анализ мочи снова показал, что «печень и селезенка заперты… от многово сиденья… от холодных питей и от меланхолии, сиречь кручины». Затем поднялось давление, царь жаловался на шум в ушах и головные боли. Когда давление понизили, государь почувствовал себя лучше и решил 12 июля, в день своих именин, пойти на литургию в Благовещенский собор в придел Михаила Малеина, чтобы помолиться своему тезоименитому святому. В церкви он потерял сознание и был отнесен в свои покои. События развивались очень быстро: царь был «едва жив», вечером к нему позвали жену, сына, патриарха, боярина Морозова и других ближних людей, которым он якобы сказал: «Уже бо отхожу от вас», — затем благословил Алексея на царство и напомнил патриарху о помазании нового государя. Затем прошло соборование, ночью Михаил Федорович «отъиде… яко неким сладким сном успе». Позднее в «Повесть о преставлении Михаила Федоровича» был (вероятно, по приказу Морозова) вставлен эпизод, в котором умирающий царь обратился к «дядьке» царевича с просьбой по-прежнему опекать и заботиться о сыне — это должно было дать боярину дополнительные права.

В Средневековье среди русской знати был широко распространен обычай предсмертного пострига. Из множества государей, перед кончиной принявших схиму, можно назвать Александра Невского, Василия III, Ивана Грозного, Бориса Годунова. Цари из династии Романовых и члены их семьи этой традиции не следовали. Лишь младшая сестра Алексея Михайловича, 62-летняя царевна Анна Михайловна, незадолго до смерти постриглась в кремлевском Вознесенском монастыре под именем Анфиса.

Михаил Федорович, с точки зрения современников, почил «правильной» смертью, поскольку прожил правильную жизнь. Традиционный набор слов типа «угасло великое светило», «бысть плач велий во всем народе» дополнился стихотворным посмертным панегириком, внесенным неизвестным автором в продолжение «Нового летописца»:

Имея нрав кроток и незлобив,Упражнялся всегда росправных дел царствия своего благих………………И в сиклицкой чин природных людей достойных тому жалуя,А непородных людей и недостойных тому чину быти во вся дни царствия своего не допущая,И чин царский уставлен прежними государи крепко сахраняя,И никогда во всём не пременяя…

В этих виршах отражена суть правления Михаила Федоровича, основателя новой царской династии: возрождение государева чина, растоптанного Смутой.

Для первых царей из дома Романовых смерть предшественника на троне не только означала огромную личную потерю, семейную трагедию, но и вызывала сильнейший стресс, связанный с опасением появления самозванцев, придворного заговора, заминки с присягой, да мало ли каких других обстоятельств, способных приостановить или даже нарушить законный переход власти от отца к сыну. Несмотря на то что Михаил Федорович перед смертью благословил сына на царствование, Алексею Михайловичу в первые дни после смерти отца пришлось пережить немало тревог. По стране давно ходили слухи, что Алексей «подменный», а не подлинный сын государя. За границей — то в Польше, то в Турции — появлялись очередные самозваные «государи», заявлявшие о своих правах на российский престол. Один из них, Иван Луба, в 1644 году был привезен в Москву польским посольством Гавриила Стемпковского, и правительство ломало голову, что с ним делать. Дело в том, что Лубу с детства намеренно растили в убеждении, что он сын Марины Мнишек, чтобы в нужный момент выставить его кандидатуру на российский престол (настоящий сын Марины и Лжедмитрия II, Иван «Воренок», был трехлетним повешен в Москве в 1614 году). По настоянию Москвы Лубу привезли из Польши для суда, но Стемпковский тянул время и не выдавал бедолагу, справедливо утверждая, что тот лично ни в чем не виноват. Но сам факт наличия очередного «чудесно спасшегося» мог вывести из равновесия кого угодно. (8 августа 1645 года государь, которому уже присягнули все подданные, милостиво простил Ивана Лубу и разрешил ему уехать в Польшу под честное слово короля, что нечаянный самозванец никогда не предъявит прав на русский трон.)

Медлить с присягой было никак нельзя. И присягать Алексею Михайловичу начали, не дожидаясь утра, можно сказать, у неостывшего тела его отца — «нимало помедлив», «тое же ночи и того часа, егда приставися к Богу». Из Успенского собора был принесен крест с частицей честных древ Животворящего Креста Господня. Из Разрядного приказа доставили крестоцеловальную запись, составленную незадолго до смерти государя. Все, кто был в ту ночь во дворце, начали впопыхах приносить присягу… царице Евдокии и только затем ее сыну. Когда и почему имя царицы оказалось на первом месте, никто не знает. Оказывается, были заготовлены две крестоцеловальные записи: в одной первым шло имя Алексея, в другой — Евдокии. Только 14 июля глава Боярской думы Федор Иванович Шереметев велел поставить на первое место имя наследника, а не матери-царицы… Тогда же были посланы гонцы во все уезды и «во все полки» для проведения крестоцелования новому правителю. Приведением к присяге «всех чинов московских» руководили чудовский архимандрит Кирилл, боярин князь Никита Иванович Одоевский, окольничий Семен Васильевич Прозоровский и думный разрядный дьяк Михаил Волошенинов.