Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович

За шведской плавбазой у восточного мола гарцуют на швартовах аристократы — пассажирские лайнеры. У одного флаг оранжево-бело-синий. Такого флага нет в справочнике — значит, из вновь родившихся молодых государств.

По корме мрачная громадина английского танкера «Британская энергия». К «Британской энергии» бесстрашно приближается с моря крохотный СРТ под нашим флагом и шлёпается на якорь. Крошку зовут «Иней». Странно видеть здесь блёстку льда. И странно думать, что на таком СРТ я впервые пересёк океан. Это было… Это было, дай бог памяти, в 1953 году!

В гавани есть ещё одно наше судно — «Камчадал». Утром бегали к нему на вельботе, узнавали, есть ли смысл отправить с оказией письма. Но «Камчадал» идёт на Гонконг, потом в Японию и уже тогда на Камчатку. От Камчатки письма будут лететь ещё десять дней. А всего — дней семьдесят — игра не стоит свеч.

Это всё мирные кораблики, трудяги. Теперь посмотрим на мол Арсеналь. Пять миноносцев, десантный корабль, военный танкер. На вояках висят такие огромные флаги, что напоминают хвосты павлинов. Орлы и колонны, увитые красными лентами, — испанцы. По густо-серому фону боевых надстроек ползают белые пятна матросских роб.

Ну вот, тридцать минут вахты уже позади.

Посмотрим сам Ла-Лус и Лас-Пальмас. Конечно, красиво. Но геометрия современных зданий нарушает пластику береговых холмов. И мало зелени. Пальмы вдоль набережной и редкие кусты с красными цветами колышутся в окулярах бинокля.

Реклама неизменных «Филиппса» и «Пепси».

Пустынный пляж между набережной и урезом воды, тусклый песок.

Апельсиновые корки на тусклой воде.

Мальчишки носятся по гавани на ящиках-лодочках под красными парусами. На парусах тоже «Пепси». Мальчишки лихо меняют галсы, перекидывают реек паруса над головой, машут руками, орут: «Руссо!» И с такой странной интонацией орут, что непонятно — приветствуют они нас или почему-то над нами смеются.

Две подозрительные личности подходят близко к корме на шлюпке и бросают за борт якорь-камень. Рыбу не ловят, на отдыхающих непохожи. Шпики? Или ждут возможности для «ченча»? Когда замечают, что я навожу на них бинокль, нагло и вызывающе кладут ноги на бортик шлюпки и зевают. Не нравятся мне эти ребята…

Перевожу бинокль. Маленькие домики левее высотных зданий Лас-Пальмаса, по гребню холма, голубые, розовые, оранжевые, хранят в себе нечто странное, неизведанное, мавританское, древнеиспанское. От них пахнет «Алжирским пленником». Но какое тусклое, пасмурное небо, хотя солнце и сквозь него уже обожгло кожу на лице.

На палубе старпом со старшим механиком ведут разговор о кладовке. Разговор полон испанского темперамента. Стармех — дед — явочным порядком захватил кладовку. Старпом — чиф — в отместку повесил на первый трюм замок и не даёт деду ключ, а в трюме машинные шмутки. Чиф утверждает, что машина ворует из трюма ветошь, которая принадлежит палубе. Дед обвиняет чифа в том, что он берёт расписки за тропическую робу и хочет высчитывать за неё деньги, а один раз в три года положено робу выдавать бесплатно. Чиф, не будь дурак, говорит, что мотористы лазают в первый трюм с сигаретами, а в трюме краска — огнеопасное вещество, а под трюмом топливные танки, и ключ он всё равно не даст. А дед, не будь дурак, говорит, что он не даст на палубу распылители для этой самой краски и матросы весь пароход в тропиках будут мазать обыкновенными кистями. Старпом в пылу этого испанского спора допускает крупную стратегическую ошибку: говорит, что плевать хотел на распылители (потом ему это дорого обойдётся) и пускай дед идёт на огород и успокоит нервы сельскохозяйственным трудом.

Начинается, думаю я. А ведь мы в рейсе ещё только полмесяца.

Огород у нас на крыше кормовой надстройки. Землю привезли перед самым отходом — два грузовика. Под руководством деда были сколочены шесть ящиков и в них посажены редиска, лук и укроп. Маленькие весёлые росточки уже торчат из чёрной земли. Всех интересует, что получится из сельскохозяйственной затеи деда. У будущей редиски две опасности: 1) океанские брызги засолят землю, и всё погибнет, 2) редиска вырастет, но кто её будет охранять от расхитителей?

Мне нравится любовь деда к огороду, приятно смотреть на его возню со шлангами; нравится, как он пальцем приподнимает опавшие от тропической влажности росточки. Наш дед очень крупный мужчина, старый моряк и юморист. Его зовут Василий Васильевич. Чифа зовут Вадим Вадимович. Меня — Виктор Викторович. Почему-то нам троим это смешно, зато всем остальным — удобно: легко запоминается.

В данный момент я полностью на стороне деда, так как не хочу платить кровные рубли за шорты тысячного размера и дрянную рубашку с погончиками.

На мостик прибывает ревизор — пёс Пижон. Чистокровный дворняга, чёрный, с белым пятном на груди и белыми носочками на лапах.

Пижону хочется с высоты мостика посмотреть на Канарские острова.

В космический рейс на «Невеле» Пижон идёт второй раз. Он родился в Индийском океане на борту теплохода «Моржовец» и был пятнадцатисантиметровым щенком переправлен на «Невель» в портфеле через океанскую зыбь. Его отца подобрали со льдины в Рижском заливе моряки «Моржовца». Отец отогрелся и дал потомство от моржовецкой суки.

Первый раз в жизни Пижон сошёл на землю в Бомбее. Он перепугался насмерть. Цветок на газоне, куст или автомашина пугали его до шока, и его эвакуировали обратно на судно.

Этот во втором уже поколении моряк каждый день является на мостик и производит ревизию. Высшим начальством он явно признаёт капитана. Но главная его хозяйка — дневальная Таня. Любят они друг друга до смерти. И вообще он баловень всеобщий. И потому не может не кокетничать.

Биографию Пижона мне рассказал рефрижераторный механик Эдуард. На судовом языке он зовётся «реф». Реф здоровенный, добродушный и хитрый латыш, совсем обрусевший. Он, как и Пижон, старожил на «Невеле». Каждую новеллу реф заканчивает вопросом без адреса:

— В прошлом рейсе на шестом месяце кончились сигареты. И у всех сильно упало моральное состояние. Радисты не вылезали из эфира — дыбали встречное судно. А дело было не так уж далеко от Антарктиды. И надыбали китобойную флотилию. Сошлись с ней. Ну, возглавил я инициативную группу, чтобы на китовую матку ехать за сигаретами и попутно развлечься там, как понимаешь: состыковаться там на орбите с бутылкой, например. Только китобойное начальство, конечно, не дураки. Не шиты они лыком, китобойные начальнички. Посылают к нам китобойца-снабженца. Он подходит с китом под бортом. Дохлый кит. Вместо кранца. Зыбь здоровенная. Ошвартовались. Мы им кидаем кораллы, они нам тройной одеколон для души и спирт для туалета. А ход имеем. И мы вперёд подрабатываем, и китобои. Кит между нашими бортами всё вздыхал и вздыхал. Потом выскакивает из него затычка, через которую он воздухом был накачан. Из дыры кишки полезли. Вонь ужасная… И как китобои могут терпеть такое годами?

Это уже вопрос к мирозданию. Ответа на него реф не ждёт ни от китобоев, ни от собеседника.

Старпом отправляет меня на вельботе за уволенными на берег.

— Тушите фонари, секонд, — говорит он. Мы ещё на «вы». — Идите за толпой к причалу Санта-Каталина, а я останусь за вахтенного.

— Есть!

В первый раз я забираю пятьдесят человек. Вельбот перегружен. Но толпа рвётся домой, толпе надоел уже Лас-Пальмас, толпа истратила деньги и не хочет опаздывать к очередной кормёжке. Пакеты с тряпками, магнитофоны, электрогитары и сумки с бутылками сыплются с мола Святой Каталины в вельбот. Реф в огромном мексиканском сомбреро и пледе с кожаными накладками рушится со Святой Каталины последним.

Говор, гвалт, смех, вопли, щелчки фотоаппаратов.

— Оттолкнуть нос! Малый назад! — ору я командирским голосом.

В гвалте моторист не слышит. Кроме того, он занят рассматриванием женской кофточки в прозрачной упаковке.

Вокруг десятки катеров, шлюпок, вельботов, буксиров. Каждый метр Святой Каталины берётся с бою. С мола наблюдают за нашими манёврами моряки из всех стран мира. Жуют резинку.