Любовь в объятиях тирана - Сергей Реутов

Споры между ними становились все более частыми, нервы сдавали все чаще и чаще, и бывало, что она потом не могла даже вспомнить причину ссоры. У нее так часто и сильно болела голова, что она горстями пила таблетки, и потом, когда боль отпускала, не в силах была отличить реальность от привидевшихся образов.

— Ты — не более чем шизофреничка, ты — истеричка! — кричал Иосиф.

— А ты — параноик! — отвечала она. — Тебе повсюду мерещатся враги!

Все чаще она спала у себя в комнате, а Иосиф оставался в своем кабинете или в маленькой комнатке, примыкавшей к столовой.

Она пыталась уйти, уехать в Ленинград, мечтала работать в Харькове — уже не думая о детях, стремясь только разорвать этот круг недоверия, претензий и лжи. Она увлеклась религией и стала ходить в церковь, хотя раньше и помыслить не могла бросить такой вызов мужу, — и на некоторое время обрела душевное спокойствие и надежду, но потом вновь разочаровалась и утратила их…

Экономка Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить Надежду. Деликатно постучав и не получив ответа, приоткрыла дверь и вошла, держа в руках поднос.

— Доброе утро, Надежда Сергеевна! — поздоровалась она, но вдруг улыбка замерла на ее губах и медленно сползла с лица.

Надя лежала возле кровати вся в крови. Вся комната внезапно показалась Каролине Васильевне багровой. Ярко-красным было все — пол, стены, занавески… Она попятилась, зажав рот рукой, но поднос чудом не выронила — потом она изумилась, поняв, что так и не выпустила его из рук.

Она издала сквозь зубы полустон-полувскрик и вне себя от страха побежала в детскую и позвала няню.

— Не будем Иосифу пока говорить, — тихо произнесла няня. — Это до утра подождет. Вот горе-то, господи…

В руке Нади был маленький «вальтер». Увидев его, Каролина Васильевна опять тихонько завыла и без сил опустилась на пол рядом с хозяйкой.

Они переложили тело на кровать — рука Нади бессильно свесилась на пол, — положили рядом пистолет, вытерли пол… Каролина Васильевна не переставала всхлипывать и старалась не смотреть в ту сторону, где лежала еще недавно живая, веселая и красивая Надя. Чайная роза до сих пор была приколота к ее волосам…

— А вдруг это он убил ее? — вдруг прошептала она, пораженная внезапной мыслью, глядя на няню полными ужаса глазами.

— Кто? — не поняла экономка.

— Он…

— Кто? Что? — И няня тоже чуть не осела на пол. — Да ты с ума сошла… Что говоришь-то?

— Нет, не мог он, — замотала головой Каролина Васильевна. — Не мог… Ругались, да, но кто ж не ссорится, дело семейное…

— Нет, нет, — не выдержав, запричитала и няня. — Он ведь любил ее, больше жизни любил… Идем, идем, — заторопилась она. — Звонить надо!

— Кому звонить? — растерянно переспросила Каролина Васильевна. — Ой, что-то не соображу ничего, мысли все перепутались…

— Всем, всем звонить! Начальнику охраны, Енукидзе, Полине…

— Какой Полине? — беспомощно спросила экономка.

— Молотовой! — прикрикнула няня и машинально, видимо, по старой памяти, перекрестилась, но тут же раздраженно, словно опомнившись, махнула рукой. — Идем, идем, спешить надо!

Прошло совсем немного времени, как в столовой собрались все самые близкие друзья Нади и соратники Сталина. Пришла вся верхушка партийного аппарата, даже Молотов и Ворошилов. Никто не нарушал тягостного молчания, никто не мог поверить в случившееся. В тишине они молча ждали.

Наконец Сталин вышел в столовую.

— Что случилось? — спросил он. — Что, я вас спрашиваю?

— Иосиф, — произнес Клим Ворошилов в абсолютной тишине. — Нади больше нет с нами.

Пройдет несколько лет, и на одном из приемов в доме Сталина речь зайдет о так давно и жестоко покинувшей его жене.

— Как это Надя могла застрелиться? — горько скажет он, покачивая головой и держа в руке бокал темного грузинского вина. — Очень она плохо сделала. Что дети, Сашико, они ее забыли через несколько дней. А меня она искалечила на всю жизнь…

Мария Игнатьева. Красный демон Тухачевский

— Собирайся, родная! Я за тобой…

Так в одночасье изменилась ее жизнь. Вчера она была дочерью машиниста депо, а сегодня стала женой красного командарма Миши Тухачевского. Маша была его первой гимназической любовью, но, где бы он ни был, он отовсюду писал ей, не давая забыть тех далеких дней в Пензе, когда гимназист класса «Г» преподнес ей цветы и прошептал:

— Я уезжаю в Москву. Но когда-нибудь я вернусь за вами, вернусь навсегда.

Маша, говоря по чести, не поверила этим словам, но и забыть юношу не смогла… Или он не позволил ей это сделать.

Вагон командующего армией был, конечно, уютным и обжитым. Он мало напоминал теплушки, которые везли на фронт солдат. Маша на станции не раз видела составы, не раз читала на закопченных деревянных стенках надпись «40 человек или 8 лошадей». Наверное, эти несколько дней были в ее жизни самыми счастливыми. Красавец и умница, командарм и орденоносец Миша был только с ней — он позволял себе отвлекаться лишь тогда, когда она спала.

Обмирая, слушала Маруся рассказы Миши о немецком плене, слушала и не могла поверить. Четыре попытки побега… И пятая, удачная!

Да разве могло такое быть? Это как же должны были немцы уважать ее мужа, как ему доверять, чтобы под честное слово отпускать его из лагеря в город! И после попытки бежать — вновь, как ни в чем не бывало, отпускать, и опять под честное слово. Перед Марусей, так он чаще называл жену, Тухачевский не кривил душой и рассказывал все без утайки. Так было заведено в доме его отца, который женился на матери по большой любви, наплевав на мнение света. Вернее было бы сказать, что он рассказывал обо всем, что уже произошло и что нельзя изменить. А вот мысли свои всегда оставлял при себе.

Мезальянс родителей, конечно, не мог не отразиться на судьбах детей. Но если старшие достаточно легко нашли себе место в жизни, то Михаил за это отца почти ненавидел временами.

Еще бы! Ведь именно из-за его, отца, женитьбы Михаилу был закрыт путь в военное училище и он вынужден был посещать гимназию. Кто бы сомневался, что учился мальчик спустя рукава при способностях весьма и весьма незаурядных. Он едва ли не с детства в совершенстве владел немецким и французским, любил астрономию и математику. Но при этом ненавидел Закон Божий.

— Помню-помню, — рассмеялась Маруся, когда Михаил впервые об этом упомянул. — Я увидела тебя возле городского сада, после того как батюшка выставил тебя с урока и велел классному наставнику сопроводить тебя до дома.