Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим) - Владимир Войнович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этому хотевшему жить мещанину и анониму очень досталось и от Левина, и от Егорова. Они призывали публику не проходить мимо. Рождественский от критики анонима уклонился и прочел стихи с прозрачным подтекстом о речке, над которой начинается рассвет.
Марксизм и ландыши
Выступление кончилось поздно. После чтения стихов еще были споры со слушателями. Некоторые из них соглашались с анонимом и тоже мужество проявлять боялись. Ночью мы с Левиным стояли на Крымском мосту, и он, взяв меня за грудки, читал мне свои стихи. Я боялся опоздать на последнюю электричку, но не решался его прервать. Моему самолюбию льстило, что член Союза писателей читает свои стихи не просто какой-нибудь публике, а лично мне. Однако стихи меня смутили. Первое тоже было о коммунизме: «Без коммунизма нам не жить. / Что реки молока и меда! / Но нам вовеки не забыть / Огней семнадцатого года. / Мы можем мерзнуть до костей, / Травой кормиться, дымом греться…» — и в таком духе дальше.
Когда Левин поинтересовался моим мнением, я растерялся. Сказать, что стихи не понравились, я побоялся. Но все же промямлил, что я, может быть, чего-то не понимаю, но мне представляется, что коммунизм — это жизнь, полная изобилия и удовольствий, а не «травой кормиться, дымом греться».
— Простите, Володя, — спросил Григорий Михайлович, — у вас какое образование?
— Десять классов вечерней школы.
— Стало быть, вы марксизм подробно не изучали?
— Нет, не изучал.
— Вот поэтому у вас такие примитивные представления. Тот коммунизм, о котором вы говорите, — вульгарный коммунизм…
Несмотря на мою критику, Левин со мной расставаться не спешил, и я, поглядывая на часы, прослушал стихи, которые вскоре стали довольно известными: «На привокзальной площади / Ландыши продают. / Какой необычный странный смысл / Ландышам придают. / Ландыши продают. / Почему не просто дают? / Почему не дарят, как любимая взгляд?..»
И так далее.
Это были совсем другие стихи. Я испытал чувство восторга, которое, к удовлетворению Левина, тут же и высказал. Но потом, в электричке (все-таки на последнюю успел), остыл, задумался и понял, что в них тоже что-то не то.
Стихи напрашивались на пародию. «Почему пряники продают?» Или «Почему ботинки не дарят, как любимая взгляд?».
Если говорить не стихами, а прозой, ландыши — какой-никакой товар. За этими ландышами надо поехать в лес, там их собрать, сложить в букетики и потом что? Раздаривать налево и направо?
Чем больше я читал стихи советских поэтов, тем больше находил в них примеров отвлеченной романтики и бессмысленного пафоса. Даже у Ярослава Смелякова: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану. / Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду)…»
Такое поведение, как и раздачу ландышей, я бы счел глупостью, а не бредом. А дальше — уж точно бред: «Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом…» Нет, подумал я, такое мышление мне никогда не будет доступно. Значит, может быть, я этого тоже не понимаю, как и марксизма, потому что недостаточно образован. И настолько необразован, что никогда этого не пойму.
Впрочем, такие мои сомнения вскоре были развеяны. Я, относясь к себе достаточно строго, заметил, что в моем развитии все-таки наблюдается прогресс, что в поэзии есть образцы, которые мне понятны, и они, пожалуй, получше непонятных. Да и в моих собственных стихах тоже кое-что появилось.
Кроме того, я заметил, что у большинства литераторов, смущающих меня своей образованностью, нет знания того предмета, который называется жизнью. И мои, по определению Горького, университеты тоже чего-то стоят.
Плевки в более грубой форме
Главным событием, связанным с ХХ съездом, стало освобождение из лагерей миллионов заключенных. Но были и другие признаки либерализации системы. Колхозникам выдали паспорта, трудодни заменили зарплатой. Рабочие получили право по своему желанию уволиться с работы, предупредив об этом за две недели. Я этим правом воспользовался, когда узнал, что власти в Москве вынуждены временно прописывать иногородних. Именно с 56-го года Москва стала безудержно расширяться, а кто будет ее строить? Не москвичи же!..
Кадровик сказал, что меня не отпустит и трудовую книжку не отдаст. Я сказал: «А вот же новый закон». Кадровик сказал: «Плевать я на этот закон хотел». На самом деле он употребил более крепкое слово. Я пошел к начальнику станции. Тому на закон тоже было наплевать в более грубой форме, потому что, если этого не делать, сбегут все. То есть, сказал он, по закону я, конечно, могу через две недели не выйти на работу, но куда я пойду, если он не отдаст мне трудовую книжку? Его начальство, сидящее в Рязанской области, скорее поймет его плевки в грубой форме, чем меня. Тогда я стал читать ему свои стихи. К моему удивлению, он выслушал их внимательно и сказал: «Не знаю, получится ли из вас поэт, а из меня начальник не получается». После чего подписал заявление. Я тут же ринулся в Москву, явился в отдел кадров Бауманского ремстройтреста — и был принят на работу плотником пятого разряда. С предоставлением общежития.
Глава сорок вторая. Стихи на женском валенке
Не жизнь, а просто курорт
Общежитие превзошло все мои ожидания. Четырехэтажный дом, построенный под госпиталь, но не допущенный к эксплуатации какой-то комиссией, под рабочее общежитие вполне подходил. Широкие коридоры, просторные, больше тридцати метров, комнаты, в каждой по восемь человек. Удобные никелированные кровати, чистая постель, своя тумбочка и общий обеденный стол. Кухня на несколько комнат. Газовую плиту я видел первый раз в жизни. Везде, где жил раньше, еду готовили либо на плитах, либо на примусах и керосинках. То, другое и третье требовало хлопот. А здесь краник повернул, спичку поднес — и, не успел отвернуться, вода уже закипела. Чудо!..
Если среди читателей моих воспоминаний есть кто-нибудь, кто живет в доме 13 по Аптекарскому переулку в Москве, знайте — он построен при моем скромном участии.
Прохладным сентябрьским утром, в своем старом солдатском бушлате и сапогах, я явился к месту своей будущей работы. Увидел деревянный забор и ворота с фанерной табличкой: «Строительство жилого дома ведет прораб т. Сидоров». За воротами, у только что, видимо, вырытого котлована, — прорабская, сооружение вроде сарая. В ней сквозь клубы дыма я разглядел расположившегося за столом упитанного человека в лохматой кепке и рабочих, сидевших на корточках вдоль стен и куривших. Человек в кепке был прорабом. Я протянул ему направление из отдела кадров.
— Хорошо, — сказал прораб, — сейчас пойдешь таскать кирпичи в котлован.
— Какие кирпичи?! — оскорбился я. — Я плотник пятого разряда.
— Да, вижу, — согласился прораб. — Высокий специалист. Но у меня все высокие. Каменщики, монтажники, сварщики, маляры — и все работают в котловане.
Ровно в восемь бригадир Плешаков дал кому-то из рабочих молоток и сказал:
— Пойди вдарь.
Тот вышел, ударил молотком в висевший на столбе кусок рельса. Это был сигнал к началу работы. Никто не сдвинулся с места, продолжая курить. Но через несколько минут, докурив, стали все-таки подниматься. Плешаков разбил всех попарно, каждому дал брезентовые рукавицы и каждой паре вручил носилки. Мне достался высокий напарник, и я подумал, что мне с ним будет трудно работать: когда люди разного роста, главная тяжесть достается тому, кто пониже. Груда кирпичей, наполовину битых, лежала у прорабской. Мой напарник положил на носилки четыре кирпича и сказал:
— Ну, пойдем!
Я сказал:
— Почему так мало? Давай еще положим.
Он на меня посмотрел удивленно:
— А тебе что, больше всех нужно?
Я посмотрел на пару, уже шедшую к котловану. У них тоже лежали на носилках четыре кирпича. Я спорить не стал. Снесли мы четыре кирпича по деревянным сходням в котлован, сбросили их в кучу, напарник перевернул носилки вверх дном, превратив их в скамейку.
— Садись, — сказал, — покурим.
Покурили. Поднялись наверх, спустились с четырьмя кирпичами, опять покурили. И так весь день.
Я был потрясен. После работы на железной дороге тут — просто курорт.
Исповедь неудачника
Большинство членов литобъединения «Магистраль» были молодые люди, подававшие надежды. Меньшинство составляли пожилые, надежды потерявшие. Молодых и талантливых, стоило им объявить о своем желании почитать на занятиях стихи или прозу, Левин тут же вносил в календарь, и практически каждый мог рассчитывать время от времени на свой творческий вечер с последующим обсуждением. Пожилых графоманов Левин выпускал редко, неохотно и никогда в одиночку. Среди пожилых выделялся некто по фамилии Любцов. Он всегда рвался выступать, но каждый раз это кончалось насмешками и совершенно разгромной критикой молодежи. Любцов жил, как и я, в районе Разгуляя. Как-то снежным вечером после занятий он увязался за мной. Для начала он предрек мне большое будущее:
