Ослепленная правдой - Стефани Майер

Дождь перестал, не видно слепцов с открытыми ртами. Они бродят по улицам, не зная,  куда себя девать и чем заняться, им безразлично, идти или стоять, цели у них нет, не считая,  разумеется, добывания пропитания, музыка свое отыграла, никогда еще не бывало в мире  такого безмолвия, кино и театры посещают лишь те, кто остался без дома и отчаялся его найти,  концертные залы, какие побольше, были превращены в карантины еще в ту пору, когда  неуклонно редеющее правительство верило, что белую болезнь можно победить теми самыми  средствами и методами, которые так бесславно проиграли в оны дни борьбу с желтой  лихорадкой и прочими заразами, но с этим теперь уже кончено, даже и пожара не  потребовалось. Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на  всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед  которыми нет ни одной живой души. А чего ждут слепцы, на что надеются - неизвестно, может  быть, что изобретут лекарство, если еще верят в него, впрочем, вера эта сильно пошатнулась,  когда стало общеизвестно, что слепота не пощадила никого и что не осталось ни единой пары  зрячих глаз, чтобы смотреть в микроскоп, что опустели заброшенные лаборатории, где  бактериям, намеренным выжить, не осталось ничего иного, как только сожрать друг друга.  Поначалу, конечно, многие слепцы в сопровождении родственников, сохранявших еще в ту  пору зрение и родственные чувства, являлись в больницы, но заставали там слепых врачей,  которые только и могли, что посчитать невидимым больным пульс, послушать их через  трубочку стетоскопа спереди и сзади, благо слух им еще не изменил. Затем больные, еще  способные ходить, с голодухи начали больницы покидать и умирать там, где застигала их  смерть, то есть на улицах, в полнейшем забросе и небрежении, всеми покинутые, потому что  семьи если и имелись, то пребывали неведомо где, умирать и лежать без погребения, ибо,  чтобы похоронили, мало, чтобы кто-нибудь на покойника наткнулся, мало даже, чтоб пошел  соответствующий запашок, лишь в том случае зароют, если он растянулся поперек дороги.  Неудивительно, что развелось столько собак, теперь уже больше напоминающих гиен, по  крайней мере пятна на шерсти в точности такие, как у тех трупоедов, и они носятся по улицам с  частями, преимущественно задними, человеческого тела в зубах, словно бы в страхе перед тем,  что мертвые и пожираемые оживут и воскреснут, чтобы заставить заплатить за позорное это  дело - кусать не имеющих возможности защищаться. Ну, что, на что похож мир, спрашивал  старик с черной повязкой, а жена доктора отвечала: Нет разницы между тем, что снаружи, и  тем, что внутри, между здешним и тамошним, между малым и многим, между тем, как живем, и  тем, как будем жить. Ну а люди, осведомлялась девушка в темных очках, и жена доктора,  переспросив: Люди, отвечала: Люди бродят как призраки, должно быть, быть призраком  означает именно это - пребывать в уверенности, что мир существует, что подтверждается  четырьмя чувствами, но не видеть его. А много ли машин, интересовался первый слепец,  который все не мог смириться с пропажей собственной, и жена доктора отвечала: Как на  автомобильном кладбище. Ни доктор, ни жена первого слепца вопросов не задавали, да и зачем  они, если ответы будут наподобие уже данных. Косоглазому мальчику довольно и того, что у  него на ногах вожделенные кроссовки, и удовольствие не портит даже то, что он их не видит.  Быть может, по этой причине он и не похож на призрак. И совсем уж не заслуживает, чтобы  называли его гиеной, следующий по пятам за женой доктора слезный пес, ибо влечет его не  запах мертвечины, а время от времени обращаемый к нему взор несомненно живых и  безусловно зрячих глаз.

Дом девушки в темных очках неподалеку, но силы только теперь начинают возвращаться  к изголодавшимся за эту неделю слепцам, вот потому-то идут они тихим шагом, а присесть  передохнуть негде больше, как на голой земле, и можно было не хлопотать из-за фасонов и  расцветок, ибо уже очень скоро все обновки перепачкались в грязи. Улица, где стоит дом,  короткая, да еще и узкая, чем и объясняется отсутствие на ней автомобилей, проехать по ней  можно было, притом в лишь одну сторону, а вот парковка запрещена. Неудивительно, что и  людей нет, на таких улочках сплошь и рядом случается, что не увидишь ни единой живой  души: Какой номер, спрашивает жена доктора. Номер семь, второй этаж налево. Одно из окон  открыто, в прежние времена это было бы верной приметой того, что кто-то есть дома, а сейчас  ни о чем еще не говорит. Сказала жена доктора: Всем идти не надо, мы вдвоем поднимемся, а  вы подождите внизу. Отчетливо видно, что входная дверь взломана, замок вырван, что  называется, с мясом, и с косяка свисает на одном волоконце длинный лоскут стесанного дерева.  Но жена доктора об этом говорить не стала. Пропустила девушку вперед, она знает дорогу, и  полутьма на лестнице ей не помеха. И все же от волнения и спешки та два раза споткнулась, но  решила, что лучше будет самой над собой посмеяться: Нет, ну ты подумай, да я по этой  лестнице с закрытыми глазами могла спуститься и подняться, готовые фразы они все такие, они  не в силах передать тонких оттенков смысла, и эта вот, например, не в состоянии уловить  разницу между закрытыми глазами и глазами незрячими. На площадке второго этажа искомая  дверь была заперта. Девушка в темных очках провела рукой по стене, нащупала звонок: Света  же нет, вспомнила жена доктора, и эти три слова, означавшие не больше того, что все и так  знали, стали для девушки дурным предзнаменованием. Она постучала в дверь, раз, другой,  третий, и в третий - яростно, со всей силы, забарабанила кулаками по филенке, крича: Мама,  мамочка, папа, папочка, но никто не вышел открыть, и ласкательные частицы не поколебали  действительность, и никто не ответил: Доченька, ну, наконец-то, мы уж думали, никогда тебя  больше не увидим, ну, заходи же, а это подруга твоя, милости просим, очень рады, у нас тут  беспорядок небольшой, уж извините, не обращайте внимания, но никто так - да и вообще никак  - и не отозвался. Никого нет, сказала девушка в темных очках, прижалась к двери, лбом  уперлась в скрещенные руки и заплакала навзрыд, а мы, надо сказать, совершенно  недостаточно осведомлены о том, сколь сложно устроена душа человеческая, вот и удивляемся,  что по родителям тоскует так, что ее буквально ломает и крутит от боли и отчаянья, девушка  эта, нестрогих, скажем прямо, правил, хотя сами совсем недавно утверждали, что нет и никогда  не было никакой связи между тем и этим. Жена доктора хотела было утешить ее, но что она  могла сказать, зная, что ныне долго оставаться у себя дома сделалось практически невозможно:  Давай у соседей спросим, предложила она. Давай, ответила девушка в темных очках, но в  голосе ее не было надежды. Принялись стучать в квартиру напротив, но и оттуда никто не  отозвался. Двери квартир на третьем этаже были нараспашку, а сами квартиры - выметены  дочиста, платяные шкафы пусты, а там, где обычно хранят провизию, не осталось от нее и  следа. То есть следы-то как раз имелись, следы того, что здесь относительно недавно прошли  бродяги, которыми, кто в большей, кто в меньшей степени, стали отныне все, ибо все теперь  шатаются из дома в дом, из одной пустоты в другую.

Спустились на первый этаж, и жена доктора костяшками пальцев постучала в ближайшую  дверь, из-за которой после настороженного молчания спросили хрипло и недоверчиво: Кто  здесь, и девушка в темных очках выступила вперед и: Это я, ваша соседка сверху, родителей  ищу, может быть, знаете, где они, что с ними. Послышались шаркающие шаги, дверь  отворилась, и на пороге появилась изможденная, кожа да кости, старуха с длиннейшими  всклокоченными космами седых волос. Из квартиры за нею потянулось, окутало обеих женщин  облако тошнотворного смрада, где запах затхлости и плесени успешно соперничал со стойкой  вонью какой-то тухлятины. Старуха таращила белые глаза: Не знаю, где они, как тебя увезли,  на следующий день и за ними приехали, я в ту пору еще зрячая была. А еще кто-нибудь остался  в нашем доме. Время от времени слышу шаги на лестнице, то вверх, то вниз, но это не жильцы,  а бродяги ночевать приходят. А мои родители. Говорю же тебе - ничего про них неизвестно. А  где ваш муж, сын, невестка. Всех увезли. А вас почему не. А я спряталась. Где. А вот представь  себе, в твоей квартире. Как же вы туда проникли. По наружной лестнице, через черный ход,  разбила стекло, открыла дверь изнутри, ключ торчал в замке, и вошла. Но как же вы здесь,  одна, столько времени, спросила жена доктора. Кто, кто здесь еще, беспокойно завертела  головой старуха. Это моя подруга, мы вместе, сказала девушка в темных очках. Но что же вы  едите, продолжала допытываться жена доктора. А что, и я в поле не обсевок, устроилась. Ну, не  хотите - не говорите, мне просто любопытно. Говорю, говорю, первым делом обошла все  квартиры в доме, собрала все, что там было съедобного, что могло испортиться, то сразу съела,  остальное припрятала. Есть еще что-нибудь, спросила девушка в темных очках. Нету, все  кончилось, и при этих словах в слепых глазах старухи мелькнуло недоверчивое выражение,  хотя и это тоже всего лишь общепринятая формула, применяемая в подобных обстоятельствах,  фигура речи, ибо в глазах, какие ни будь они, хоть зрячие, хоть слепые, хоть вообще  вырванные, никакого выражения нет и быть не может, эта ко всему безразличная двухместная  карета повезет, кого в нее ни посади, и заберет себе всю славу, хотя все бремя разнообразной  визуальной риторики берут на себя веки, ресницы, брови. Так чем же вы живете, спросила жена  доктора. По улицам смерть ходит, но во дворике возле дома жизнь еще покуда есть, загадочно  промолвила старуха. Что это значит. А то и значит, там капуста растет, курочки бродят, кролик  сидит, еще цветы есть, только они несъедобные. И как же. А вот так, то капусты нарву, то  курочку поймаю, то кролика забью. И что же - сырых. Поначалу разжигала жаровню, а потом  приноровилась сырыми есть, а уж кочерыжки до того сладкие, так что уж будьте покойны, моей  матушки дочка с голоду не помрет. Она отступила на два шага за порог, так что только ее белые  глаза сверкали во тьме, и произнесла оттуда: Если хочешь попасть домой, могу тебе показать  как. Девушка в темных очках собиралась было ответить, что нет, спасибо, право, не стоит, к  чему это, если отца с матерью все равно там нет, но ей вдруг ужасно захотелось войти в свой  прежний дом, увидеть свою комнату, дура, что я несу, я ведь слепая, ну, хоть провести рукой по  стенам, по матрасу на кровати, прикоснуться к подушке, на которую столько раз опускала  шалую свою голову, к столу и стульям, и, может быть, на комоде еще стоит ваза с цветами, если  только старуха не смахнула ее на пол, разозлясь, что цветы несъедобны. И сказала так:  Спасибо, тогда, если разрешите, я воспользуюсь вашей любезностью. Заходи, заходи, только  знай наперед, что еды здесь не добудешь, того, что есть, мне самой в обрез, да и потом, ты  сырое есть не станешь. Не беспокойтесь, еда у нас имеется. Ах, вот как, тогда услуга за услугу,  и мне оставьте малую толику. Оставим, обязательно оставим, сказала жена доктора. Они  прошли уже коридор, и вонь сделалась непереносимой. В кухне, куда проникал скудный  дневной свет, валялись на полу кроличья шкурка, куриные перья, кости, а на столе, на блюде  лежали в засохшей крови куски мяса неизвестного происхождения, причем по виду - уже  несколько раз пережеванные. А чем же вы кормите кур и кроликов, спросила жена доктора. Да  чем придется, капусткой, травкой, остатками, отвечала старуха. Остатками чего. Да всего, что  сама не доем, хоть бы и мяса. Куры и кролики мяса не едят. Кролики пока что нет, а курочки -  так за милую душу, они же вроде нас, людей, ко всему привыкают. Старуха двигалась  уверенно, не спотыкаясь, убрала мешавший пройти стул, словно видела его, и указала пальцем  на дверь черного хода. Вон туда, только осторожней, перила совсем шаткие, ходуном так и  ходят. А дверь, спросила девушка в темных очках. Не заперто, толкнешь, а ключик-то вот он, у  меня. Это мой ключ, отдайте, хотела сказать девушка, но спохватилась, что этот ключ ей  совершенно ни к чему, если все остальные унесли родители или еще кто, не станет же она  просить эту старуху всякий раз, как понадобится выйти или войти. Сердце у нее слегка  сжалось, то ли потому, что она входила в свой дом, то ли потому, что родителей там не было, то  ли еще почему.