Храм - Игорь Акимов

Что-то в этом роде.

Н смотрел, как жизнь возвращается в глаза Матвея Исааковича. Вот они потеплели; вот в них вернулась способность видеть; вот встретили взгляд Н…

До этого лицо Матвея Исааковича было сковано дежурной улыбкой вежливости. Улыбкой мышц лица. Улыбкой, заслоняющей от посторонних душу и мысли. Тяжелый ритуал его жизни. Теперь ее можно было снять. С каким облегчением он сделал это!..

Он улыбнулся Н ласково и свободно. Не потому, что понял что-нибудь. Чтобы понять, сначала он должен был узнать, а этого пока не случилось. Но теперь эта информация для него потеряла актуальность. Ну, через минуту узнает, через полчаса, через неделю, не в этом дело. Он сделал более широкий шаг: он отбросил сомнения, которыми нагрузил его мозг, отбросил без размышлений, без привычного взвешивания «за» и «против». Отбросил потому, что на весах были не «за» и «против», а «верю» или не «верю». И он выбрал веру.

Матвей Исаакович не понимал, что с ним произошло, что его качнуло из одной крайности в другую, из отчаяния и раздражения — к облегчению и свету, но одна улыбка Н перевесила все доводы разума.

Как все же он верит мне! — подумал Н, но тут же поправился: не мне — Господу. Но и мне — как Его исполнителю. А вере не нужны аргументы. Даже если я сейчас ничего ему не объясню — он не испытает дискомфорта. Он скажет себе: значит, пока не пришло мое время узнать… Он увидал покой в моей душе — и принял это в себя без сомнений.

— Как хорошо!..

Матвей Исаакович вздохнул всей грудью, расслабил узел своего изумительного галстука, расстегнул верхнюю пуговицу своей изумительной рубашки, и уселся поудобней.

— Я рад, что вы меня понимаете, Строитель… Не скажу, что я ожидал увидеть нечто особенное… Нет, конечно же, чего-то я ждал… как в детстве — чуда…

Слова обгоняли его мысль (обычно это происходит, когда слова диктует чувство), и Матвей Исаакович сделал паузу, чтобы восстановить привычный порядок вещей: сначала — мысль, затем — ее словесное воплощение. Но пауза не помогла.

Матвей Исаакович засмеялся.

— Когда все позади, когда страхи оказались порождением твоей слабости…

Ему вдруг все понравилось здесь: и заросший мягкой травой двор (Н подкашивал ее каждые две недели), и натоптанные тропинки в траве, и ослепительно белые на солнце стены коровника, сарая и хаты. И большая лохматая собака понравилась. Она сидела в трех шагах напротив и отводила взгляд, потому что не понимала, как себя вести.

— Скажу честно, Строитель: когда мне показали сообщение в интернете, что черный ангел исчез…

Матвей Исаакович все еще не мог нормально дышать и с силой выдохнул воздух, но это помогло мало. Правая сторона сердца у него была ослабленной, очевидно — микроинфарктами, оттого любое переживание и вызванная этим потеря энергии приводили к застою в легких. Тебе бы пожить в среднегорье, в тишине и покое, подумал Н. Без мобильника, без мыслей о бизнесе. Забыть всех людей — всех! даже самых лучших, — ведь и они поселились у тебя под кожей и сосут твою жизнь… Гулять среди платанов и сосен, и никуда не спешить, пока горы не помогут сердцу восстановить тот единственный ритм, который опять сроднит тебя с этим миром. И тогда не придется искать, чем заполнить каверны в душе.

— Я уже давно не испытывал такой тревоги, — сказал Матвей Исаакович. — Я не понимаю того, что в этом месте происходит, — кивнул он в сторону храма, — даже не пытаюсь этого понять… но я чувствую, что здесь происходит нечто большее, чем наша жизнь. И я чувствую свою причастность! У меня совсем маленькая роль — но она у меня есть! И я счастлив этим! Потому что впервые моя жизнь обрела смысл. Реальный смысл. Который не зависит ни от кого и ни от чего. Я не могу его назвать — но я его чувствую…

Ему крепко досталось в храме, еще раз подумал Н. Иначе все эти слова он держал бы при себе. Даже мне бы не доверил. Но только что — вдруг — ему открылось, что он бессмертен. Это кого угодно может потрясти.

— Когда исчез черный ангел — я не знал, что думать…

Теперь Матвей Исаакович вспоминал это с улыбкой. Все пережитое улетело куда-то в прошлое, вниз. И теперь казалось таким далеким, таким мелким… Теперь он не понимал, как он дрогнул в храме, хотя ведь знал, что нужно верить, просто верить — большего от него не требовалось…

— Я чувствовал, Строитель, что у вас непростая ситуация…

Его душа сейчас освобождалась. Каждая фраза, как лопатой, снимала с души часть груза; он давил все слабее, и до полного освобождения путь был так прост: нужно было только говорить, говорить, говорить…

— …но что я мог?.. Сейчас я понимаю, что тревожиться было глупо. Чего проще? — связался бы с вами, поинтересовался бы — как дела. И все! И можно больше не думать об этом… Нет — я чего-то ждал. Оно не отпускало меня, а я все ждал, потому что не хотел грузить на вас еще и свою тревогу… И вот, представьте себе — в моем душевном состоянии — в постоянном усилии гнать от себя дурные мысли — приходит факс с заказом на эти два деревянных бруса. И я вдруг понимаю, что это — для креста… Что я мог подумать? — Матвей Исаакович улыбнулся очень мягко. — Я испугался за вас — и вот я здесь.

Можно было взять лист бумаги — и нарисовать, чтобы Матвей Исаакович на плане увидел, где будет стоять крест. Но сейчас информация для ума не годилась. То, что не прошло через сердце — паллиатив; а любой паллиатив — это погреб, где в прохладе и покое ждут своего часа зерна сомнений. Ждут, когда ты ослабеешь, чтобы выдать тебе полной мерой… Нет, он заслужил пережить эту информацию, воспринять ее сердцем. Тогда его уже ничто не поколеблет и не остановит.

Н встал — и они пошли к храму. Они шли неторопливо, с покоем в душе. Как на расстрел, почему-то подумал Н, но это сравнение было нелепо; даже непонятно, какая ассоциация его родила. Храм поднимался им навстречу, заслоняя тающее, теряющее последние краски небо. В храме они пошли быстрее — так получилось. Они не смотрели на колонны, которые старались казаться выше, чем они есть, на серое пятно исчезнувшей фрески. Там, впереди, в пластах солнечного света, почти зримо сгущалась энергия. Еще мгновение — и она материализуется…

Чудо происходит в душе, больше негде. Если душа слепа — не помогут ни глаза, ни самые совершенные технические приспособления.

Поднявшись по трем ступеням, Н прошел по доскам настила в центр солеи. Глянул по сторонам, прикинул. Да, он стоял точно в центре. Тогда он показал Матвею Исааковичу: вот здесь. Как-то так получилось, что с тех пор, как он убирал скопившийся за десятилетия мусор… нет, нет — если совсем точно, то с тех пор, как ставил строительные леса, Н ни разу не поднимался на солею. Не было нужды. Он помнил, что здесь под досками настила мраморный пол выложен простым спиральным узором. Во время потопа только этот настил не был смыт, но Н не сомневался, что стоит над центром спирали. Талант, знаете ли, — многофункциональное понятие. Он гарантирует и точный глазомер. Да если бы даже я был слеп, подумал Н, я бы точно почувствовал это место.

По лицу Матвея Исааковича он понял, что тот не поспевает за ним. Матвей Исаакович все еще был во власти чувства; он пока не мог думать, а может быть и не хотел. Ну и ладно, сейчас поймет.

Н поднял тяжелую доску — и оттащил ее в сторону. Я не ошибся, убедился Н, центр спирали был перед ним. Вокруг был мрамор, а этот небольшой квадрат чернел обгорелым деревом. Весной, в самом начале, я видел этот квадрат, припомнил Н, но тогда я не придал ему значения. Даже когда только что оттаскивал доску, не представлял, как он выглядит. Теперь вижу — все сходится.

Просвет в настиле был слишком узок, и Н взялся за соседнюю доску. Матвей Исаакович спохватился — и помог ему. Затем они убрали доску и с другой стороны. Н взглянул на Матвея Исааковича, встал над черным квадратом лицом к центральному нефу — и распростер руки. И закрыл глаза. Потому что пространство перед ним было наполнено отчаянием и одиночеством. Видеть это… Нет. Только Он мог смотреть этому в глаза, потому что только Ему было дано утешить эти страждущие души. Каждую. Не всех скопом, а каждую. Только Он мог сказать каждому: ты не один. Неужели и я когда-нибудь смогу почувствовать Его, и пустота, в которой моя душа уже отчаялась найти опору…

Н вдруг вспомнил: Мария… Он ее не видел и не чувствовал, но он знал, что она здесь. И в душе, и вокруг. Она заполнила собой все — вот почему привычная власяница одиночества исчезла. Как же я пропустил тот момент, когда Он взял меня за руку?..

Не отпускай, не отпускай…

Чувство уже таяло, исчезало. Ну почему Ты не подарил мне хотя бы тактильного ощущения Твоей руки? — тогда я бы помнил его до последнего мгновения своей жизни…

Прощай.

Н заставил себя открыть глаза, заставил себя улыбнуться — и с улыбкой повернулся к Матвею Исааковичу. Показал: станьте на мое место. Затем развел руки Матвея Исааковича в стороны и повернул их ладонями вверх. Несколько секунд Матвей Исаакович невидяще смотрел перед собой, потом закрыл глаза. Н увидел, как побелело его смуглое от природы лицо, как отвердели черты. Потом все это стекло с лица, кровь вернулась к нему — и лицо стало обычным. Когда Матвей Исаакович открыл глаза, в них уже нельзя было прочесть что-либо, кроме дежурной доброжелательности. Он уже вернулся. Он опять был готов жить среди людей…