Антарктида: Четвертый рейх - Богдан Сушинский

– Нет, вы этого не поняли, Дениц! – свирепствовал тем временем Гитлер. – Пока еще не поняли. И это меня удручает. Изначально операция «База-211» была поручена Герингу. Но он сделал вид, что теперь это его не касается!

– Вы правы: с некоторых пор рейхсмаршал как бы отошел от операций, связанных с «Базой-211».

– Но кто тогда занимается всем тем, что должно обеспечивать развитие подземного рейха? Я вас спрашиваю, Дениц, кто?!

И тут уже готов был взорваться Дениц. Он понимал, что сейчас промолчать он уже не может, не имеет права, да это было уже и небезопасно. Он еще помнил, как совсем недавно, после одной из таких стычек, тоже начинавшейся с невинного телефонного разговора, Гитлер буквально вынудил подать в отставку с поста главкома Кригсмарине гросс-адмирала Эриха Редера. Так вот, он, Дениц, не намерен следовать его примеру, чтобы потом до конца войны отсиживаться на должности инспектора флота.

– Всеми вопросами, связанными с обеспечением «Базы-211», занимается возглавляемый мною штаб флотилии субмарин «Конвой фюрера», – как можно жестче напомнил он фюреру то, что тот и без него должен был прекрасно знать. – Флотилии, которую я, с вашего согласия, оставил под своим личным командованием, тоже, кстати, исходя из соображений безопасности. Походным командиром «фюрер-конвоя» я назначил капитана цур зее Вилли Штауфа, лично совершившего несколько рейсов к берегам Новой Швабии и отлично зарекомендовавшего себя в должности коммодора. Поэтому я намерен завтра же представить его к чину контр-адмирала, – поднял вверх руку Дениц, привлекая к своим словам внимание все еще терпеливо ожидавшего конца их разговора Вилли Штауфа.

До сих пор гросс-адмирал чувствовал себя униженным в глазах своего подчиненного, причем униженным совершенно незаслуженно. Он даже успел пожалеть, что на время разговора с Гитлером рискнул пригласить в кабинет коммодора. Он-то думал, что фюрер сразу же пожелает выяснить кое-какие детали минувшего похода. Пусть же эта служебная оплошность послужит ему уроком.

Тем временем фюрер также неожиданно угас, как и взорвался, и уже совершенно спокойным, умиротворенным голосом сказал:

– Я поручил заняться безопасностью «Базы-211» штурмбаннфюреру СС, начальнику отдела диверсий СД Отто Скорцени.

– Да, мой фюрер, Отто Скорцени, – до кротости робко подтвердил Дениц, опасаясь вызвать у Гитлера новую волну приступа ораторской истерии.

– Вы должны знать об этом, гросс-адмирал, и воспринимать как должное.

– Именно так я и воспринял ваше распоряжение, мой фюрер. Имя героя нации будет способствовать выполнению операции «База», интерес к которой, приблизительно с середины 1941 года, в нашей стране, в том числе и в высшем руководстве, значительно утрачен.

Гросс-адмирал понимал, что слышать такое резюме фюреру неприятно. Но коль уж фюрер захотел узнать его мнение по этому вопросу, то пусть потерпит.

Шеф Кригсмарине действительно решил воспользоваться моментом, чтобы обратить внимание фюрера на то, с каким трудом приходится порой выбивать тонны и тонны продовольствия, обмундирования и всевозможного оборудования, когда речь идет о поставках не на фронт, а на некую, никому не ведомую «антарктическую военную базу».

– Он действительно был утрачен, – признал Гитлер. – В какой-то степени. Теперь все будет по-иному. С завтрашнего дня мы возвращаемся к активному проведению операции «База».

– Но положения на фронтах…

– Европейские фронты наши уже ничего не решают. Нас теперь больше волнует антарктическое будущее рейха. Очевидно, всему свое время. Существуют такие решения, к которым можно прийти только через отчаяние, через ощущение безысходности, осознание того, что следует думать уже о спасении не своего поколения, а тех поколений, которые придут за нами.

– Время такого решения пришло? – воспользовался его паузой гросс-адмирал.

– Оно пришло и вынуждает нас действовать так, как мы обязаны действовать в той ситуации, в какой оказался рейх.

33

Февраль 1939 года. Перу.

Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.

…Ливень прекратился так же неожиданно, как и начался.

Последние его волны ударили в вершину хребта, подпиравшего небо на той стороне ущелья и, отшумев вместе с ветром и молниями, развеялись но красно-голубому поднебесью, на котором вновь начали отражаться бледные лучики холодного горного солнца. А едва проявившаяся между двумя вершинами перевала радуга, напоминавшая окровавленную полоску бинта на израненном теле горы, вдруг стала бледно-красной и начала навевать какую-то непонятную тревогу.

Заметив появление радуги, доктор Микейрос откинул капюшон короткой спортивной куртки и подставил лицо последним запоздалым каплям. Вот уже минут двадцать он стоял здесь, на скалистом возвышении, неподалеку от своей загородной виллы, и смотрел то на вершины Анд, полукругом обступавших плоскогорье, на котором высилось его «Андское Гнездовье», то на постройки Анданачи – небольшого городка, раскинувшегося в широкой каменистой долине. Даже сейчас, в вечерних сумерках, Микейрос все еще мог видеть изгиб зеленого склона этой долины, усыпанной разноцветными «макетиками» домиков, над которыми клубился легкий предвечерний туман.

Зрелище, конечно же, выдалось захватывающим, однако предаваться созерцанию небесных пейзажей хозяин виллы не любил. Его всегда привлекали только горы, причем во всей своей первозданности, и он использовал любую возможность, чтобы еще раз увидеть, осмыслить, постичь, какие они: горы на рассвете, горы в солнечный день, горы в полночь, горы во время грозы…

В городе у Микейроса тоже был небольшой особняк, однако наведывался он туда крайне редко, потому что большую часть жизни предпочитал проводить именно здесь, в «Андском Гнездовье», на выжженном солнцем, избитом ливнями и разрушенном ветрами плато, на котором чудом закрепились всего лишь три сосны – три тонких деревца посреди каменной пустыни Анд.

Конечно, ни большой, возведенный из почти необработанного камня трехэтажный дом с пристроенной к его фасаду башней; ни едва накатанная дорога, пробивающаяся сюда из долины и уползающая вдоль речки дальше, в горы; ни убогий ландшафт, открывающийся на противоположной стороне плато, – не лишали этот уголок Анд той мрачной суровости, с которой человеку, не привыкшему к горам, стихиям и одиночеству, смириться всегда очень трудно.

Микейрос тоже вряд ли осмелился бы утверждать, что безжизненный, почти лунный пейзаж, открывающийся из окон «Андского Гнездовья», когда-либо увлекал его своей красотой. Наоборот, все чаще тревожил, навевая почти неосознанный страх астронавта, которому выпало ступить на, казалось бы, необжитую, но от этого не менее загадочную планету.

Доктор Микейрос действительно не раз ловил себя на этом ощущении пришельца, но всякий раз объяснял и оправдывал его тем, что, в конце концов, он ведь не горец. С детства его очаровывала сельва, приковывала взор грациозно медлительная, словно застывшая в своем поднебесно-зеркальном отражении лесная речушка, которая где-то там, очень далеко, впадала в Амазонку; увлекали едва проторенные тропинки джунглей и завораживали живописные ярко-зеленые холмы, между которыми прятались от ливней, а потом согревались на солнце черепичные, совсем как в Испании, крыши небольшого селения Ача. Селения, в котором, со времен конкисты рождались, жили и умирали его предки… Так что здесь, в горах, он и в самом деле был пришельцем.

Впрочем, вглядываясь в пейзажи гор на рассвете или «гор в полночь», доктор Микейрос не столько поддавался настроениям своего восприятия, сколько пытался проникнуть в тайну Анд, в ту их великую тайну, которая вобрала в себя многие тайны индейских племен, издавна живших на склонах этих гор, тайны индейских цивилизаций.

Да, Микейрос, человек, которого уже давно считали чудаком, горным отшельником и просто сумасшедшим (каждый по-своему, исходя из собственного понимания жизни и увлечений доктора Микейроса, а также восприятия теорий, которые он выдвигал, распространял и всячески отстаивал), – искал разгадки этих тайн. И, возможно, когда-нибудь, размышлял он, когда ученые сумеют расшифровать все то, что закодировано на плитах, свезенных сюда из отдаленных уголков Анд и всего континента, его увлечение будет признано неоценимой услугой человечеству. Вот только произойдет это – пророчествовал он – нескоро.

А пока что за Микейросом прочно закрепилось прозвище, которое дал ему один из журналистов столичной газеты – Собиратель Священных Плит. И прозвище это доктор воспринял как некий рыцарский титул.

Молния обожгла вершину горы, очертаниями своими напоминавшую обессилевшего, завалившегося на крыло кондора, и Микейрос напрягся, ожидая, что вслед за ней над перевалом разразится гром. Так, напрягшись, он ждал почти минуту, однако в горах по-прежнему оставалось тихо.