Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Семен Резник

Ко всему прочему Рейхарт оказался не в меру внимательным. Если прежде он «помог» Владимиру Онуфриевичу тем, что отдал ему ключи от кабинета и позволил делать все, что заблагорассудится, то теперь опекал слишком уж старательно. Ковалевский принужден был объяснить назойливому профессору, что уплатил десять талеров за право работать в лаборатории, музее и библиотеке, а в наставлениях он не нуждается.

К великой досаде Рейхарта, подсовывавшего ему свой учебник, Ковалевский вооружился руководством Ремака — крупного (к сожалению, покойного) берлинского ученого. Поместил в термостат лягушачью икру и, вскрывая день за днем зародыши, осваивал основы эмбриологии. Однако продвигался вперед слишком медленно и даже «заимел зуб» на практические лабораторные работы, ибо за «препарированием и вообще чисто материальными занятиями теряется такая пропасть времени, что ужас».

«Работая утро книжно, — пояснял он брату, — я к обеду могу сказать: вот я приобрел то и то; а с практической работой будешь резать и ковырять два дня, а результатов ноль».

Однако он отчетливо понимал, что навыки лабораторной работы необходимы натуралисту, и скрепя сердце продолжал «резать и ковырять». Практическое овладение различными разделами зоологии — сравнительной анатомией, историей развития и некоторыми другими — он уже твердо считал непременным условием успеха в будущих геологических исследованиях. Он стремился к тому, чтобы его «взгляды сделались общее и шире», ибо, по его словам, «нет ни одного геолога, который бы знал зоологию, от этого выходит ужасно много нелепостей».

При этом он не желал размениваться на мелочи и, вопреки свойственной его характеру торопливости, не соблазнялся возможностью поскорее опубликовать какую-нибудь статью и тем самым заявить себе и другим, что он «тоже ученый» — не хуже других.

«Меня не раз уже подбивали на маленькие работы, — писал он брату, — но все не хочется; ну стоит ли взять какой-нибудь ряд слоев и описывать ракушки, наколоченные из них? А ведь все работы по геологии делаются так».

Он продолжал обдумывать проблему одновременности геологических формаций на разных материках нашей планеты — проблему, «совершенно не тронутую конкретным научным исследованием», так что Томас Гексли не раз высказывал сомнение в том, что, например, меловой период повсюду на Земле приходился на одно и то же время. «Я бы хотел приняться за этот вопрос основательно, что, конечно, имело бы результатом, что я познакомился бы [...] со всем, что существует по геологии всех стран».

Ковалевский уже во многих деталях наметил план будущего исследования и даже — с позиций ученого-эволюциониста — предвосхитил возможные результаты.

«Надо, конечно, начать с современного географического распределения [фаун] и спускаться вниз; если бы обработать хоть третичные слои и мел до юры, то и этого было бы довольно. Из иноземных стран теперь уже есть хорошие материалы для обеих Америк, Южной Африки (немного), Северной Африки, отличный материал дает Индия, которая описывается подробно англичанами, и, наконец, Южная Австралия известна в геологическом отношении сносно. Тебе известно, что различие фаун [на разных материках] теперь самое резкое; оно все [больше] сглаживается, чем древнее слои, и уже юрские слои довольно сходны по фауне на всей земле. Главное внимание надо обратить на распределение моллюсков, млекопитающих, рептилий и кораллов».

Как видим, смысл этого неосуществленного исследования сводился к тому, чтобы охватить эволюцию жизни в масштабах всей планеты, то есть понять «сам ход развития природы».

Ковалевский хорошо сознавал грандиозность поднимаемой проблемы и приступить к ее решению намеревался не раньше, чем покончит «с общими занятиями». После чего, по его прикидкам, подготовка труда потребовала бы «года два или больше». То был дальний прицел, рассчитанный на длительную перспективу.

А пока что «общее житье ужасно мешало вечерним занятиям», и он настоял на том, чтобы они с Софой поселились на разных квартирах. С видимым удовольствием он сообщал брату, что работать теперь может «гораздо больше».

Однако ритмичные интенсивные занятия, которые, похоже, только и доставляли истинное удовлетворение Владимиру Онуфриевичу, длились меньше трех недель. «Раздирательные вести из Парижа» — в который уже раз! — спутали все его планы.

«Что там делается — просто страсть, — писал он 28 мая, то есть в тот самый день, когда завершалась грозная неделя последней неистовой схватки коммунаров с версальцами, — июньские дни23 — игрушка в сравнении с нынешними гуртовыми убийствами, и расстреляниями; очень много из наших хороших знакомых убиты и расстреляны [...]. Погибших под развалинами, говорят, гибель; Тюильери, все набережные до Hotel de Ville, он сам, министерства, вся Rue Royale (между Madelliane и Конкордией) сожжены и разрушены вконец; все это в честь порядка. Лучшие и энергичные люди расстреливались на всех углах, солдаты, ожесточенные пожарами, не давали пощады никому».

Ковалевские, как видим, были хорошо осведомлены обо всем, что происходило в Париже. Вопреки официальной прессе, возлагавшей всю вину на коммунаров, Ковалевский считал, что «инсургентов нельзя винить в том, что они жгли общие здания». Он даже писал брату, что сам сделал бы то же самое: «...конечно, лучше взорвать дом, в котором меня режут, чем отдать его на спокойное использование моим палачам».

Нетрудно понять, что эти строки продиктованы бес сильным отчаянием, какое испытывал Владимир Онуфриевич, живо представляя себе положение многих знакомых и друзей, которых оставил каких-нибудь, две с половиной недели назад.

Будущее Франции рисовалось ему в самом мрачном свете. «Республика погибла, и будет реставрация Бурбонов или Орлеанов; будь я француз, я бы вотировал за Наполеона; все-таки он лучше, чем Орлеаны».

Впрочем, в те тревожные дни Ковалевских беспокоило не столько будущее Франции, сколько судьба Анюты и ее мужа. Софа не могла себе простить, что настояла на отъезде из Парижа в самый канун разразившейся катастрофы. Ей все мерещилось, что Анюта уже погибла и что ее присутствие могло бы спасти сестру. Они рвались немедленно мчаться в Париж, но въезд в мятежный город был «закрыт положительно для всех», как писал Владимир Онуфриевич брату. И потому они были обречены на самую страшную в их положении пытку: пытку вынужденным бездействием.

При первом известии о том, что доступ в «успокоенный» город наконец возможен, Ковалевские собрались ехать, но их остановило полученное в тот же день письмо от Анюты: она и Виктор успели скрыться, друзья надежно спрятали обоих, непосредственной опасности нет. Но уже через день пришло новое письмо. И на этот раз — отчаянное. Виктора узнали на улице и арестовали. Ему грозил расстрел или, в лучшем случае, ссылка на долгие годы в Новую Каледонию — крохотную колонию где-то в южной части Тихого океана, превращенную французскими властями в каторжную тюрьму...