Павел Первый - Анри Труайя

Несмотря на неотвратимость опасности, которая угрожала падением столицы, императора в этот момент больше всего беспокоили заговоры, которые, как он полагал, замышлялись против его личной персоны. Он больше не чувствовал себя в безопасности под сводами Зимнего дворца и проявлял нетерпение, поскольку работы по строительству нового дворца, который он сооружал в Санкт-Петербурге на берегу Фонтанки, продвигались крайне медленно. Четыре года назад одному из караульных, стоявших на часах перед старым Летним дворцом, заброшенным уже долгое время, в какой-то момент несения караульной службы в сиянии ослепительного света привиделся святой архангел Михаил. Суеверный по своей натуре царь, которому доложили об этом мистическом явлении, тут же приказал снести старое строение, а на этом месте построить новый дворец, посвященный архангелу Михаилу. Павел сам следил за ходом работ, и не проходило и недели, чтобы он не посещал строительную площадку и не отчитывал рабочих, подрядчиков и архитекторов. В январе 1801 года это здание наконец-то возвели. Оно выглядело массивным с величественным порталом из красного мрамора, анфиладой дорических колонн, стенами из темного гранита, заостренной башней с позолоченной крышей, двумя обелисками из мрамора, несколькими достаточно банальными статуями, возвышающимися на верху строения для того, чтобы скрасить фасад. Стиль этого ансамбля являл собой нечто среднее между итальянским барокко и германской тяжеловесной готикой. Подступы ко дворцу были защищены рвом, заполненным водой. Подъезд ко входу осуществлялся через пять подвесных мостов. Интерьеры парадных залов были с избытком украшены позолотой. Картины баталий чередовались со скульптурами, зеркалами и высококачественным гобеленом. Роскошь просматривалась во всем, а вкуса – абсолютно никакого. Это великолепие, поспешно собранное монархом, подчеркивало впечатление холодной торжественности и искусственного величия. Павел и сам не очень-то был очарован своим произведением. Но он торопился переехать в этот новый дворец, даже не дожидаясь, пока там обсохнет штукатурка стен. Влажность на стенах проступала повсюду сквозь негашеную известь, покраску и политуру. Кроме того, камины и печки, отделанные фаянсом, плохо вытягивали дым, ветер задувал сквозь щели окон и в недостаточно плотно прилегающие рамы. Несмотря на предостережения своих близких и врачей, уже 1 февраля 1801 года царь обустроился в своем детище, которое называл «моим убежищем», и на следующий день пригласил туда на бал-маскарад три тысячи гостей, представлявших элиту петербургского общества. Торжества, увы, были также устроены преждевременно. Никто не мог предвидеть того, что в недавно оборудованных помещениях, где стены еще до конца не просохли, под влиянием влажности и тепла, исходящего от толпы, подогретой возлияниями и танцами, свет люстр и канделябров внезапно погаснет. Танцующие пары продолжали кружиться во влажном тумане под звуки ирреальной музыки. По свидетельству очевидцев, этот вечер кошмаров все присутствующие сочли дурным предзнаменованием. Возникло желание поскорей бежать из новой резиденции царя. Некоторые из приглашенных даже высказывали опасения по поводу нездоровых условий Михайловского дворца, которые могли пагубно сказаться на здоровье, и советовали Его Величеству повременить с окончательным переселением. Из всех участников торжества один лишь Павел выказывал свое восхищение. Когда приглашенные оставили его, он с удовлетворением отметил про себя, что еще никогда не чувствовал себя более защищенным, чем за стенами и рвами этой неприступной крепости. Все это он устроил здесь для благополучия себя и своих близких. Просторные апартаменты были отведены и для княгини Анны Гагариной (бывшей Лопухиной), муж которой деликатно согласился, чтобы она отныне жила у своего коронованного любовника. Комната молодой женщины соединялась с рабочим кабинетом Его Величества специальным проходом. Теперь спальня Анны Гагариной находилась над спальней Павла. И стоило ему только захотеть, как он тут же мог овладеть ею, а она, подобно маленькому домашнему животному, хорошо знала привычки своего хозяина. И вот уже на внутренней лестнице слышались ее легкие шаги. Само собой разумеется, и законная супруга не была забыта при распределении помещений. Пусть она и была оставленной мужем, презренной окружением, но все же официально она не была лишена своих привилегий. У нее тоже имелось право на комнату, смежную с комнатой мужа. Важно только, чтобы она без приглашения никогда не переступала порог личных покоев императора. Павел выделил «рабочие апартаменты» Кутайсову, становившемуся по мере продвижения в должности все более активным и влиятельным, чем прежде. Кроме того, Павел, для того чтобы прослыть добрым и благодетелем, вновь призвал на службу графа Аракчеева, всегда относившегося к нему с фанатичной преданностью, но с которым он имел слабость расстаться некоторое время назад из-за допущенных упущений по службе. Аракчеев представлялся Павлу «сторожевым псом», прямым, недалеким, грубым и преданным. Единственно, чего он хотел от императора, так это получить в свое командование полк. В начале своего правления Павел, чтобы выразить ему свое доверие, назначил его комендантом Санкт-Петербурга. Тогда, определяя его на это место, император по секрету разъяснил Аракчееву, что его истинная роль заключается в том, чтобы выявлять конспиративные заговоры против царя. Аракчеев склонил голову в знак согласия. Он уже и так долгое время негласно занимался этим за спиной монарха. Когда они оценивали людей из своего окружения, то выносили лишь одно заключение – опасный или подстрекающий: в России, считали они, невозможно полагаться ни на что и ни на кого.

X. Дорога к пропасти

В течение нескольких месяцев сыновнее почтение и интересы государства вступили в голове Александра в междоусобный конфликт. Ему бы и хотелось всегда одобрять своего отца и каждое его новое решение, но вместе с тем он переживал за Россию и за себя самого. Порой ему казалось, что он повязан по рукам и ногам и предан демону, а то вдруг – что он превышает свои права по престолонаследию, критикуя своего родителя. Хотя великому князю исполнилось двадцать три года, он был уже женат и являлся отцом семейства (в браке с Елизаветой у него родилась дочь Мария, которой на то время было восемнадцать месяцев), Павел не воспринимал его как взрослого человека, а мнение сына не представляло для него никакой ценности. Невзирая на высокое положение Александра, Павел поручал ему второстепенные дела, сделав из него переписчика ненужных документов и порученца по мелким делам, и при этом выговаривал ему за любые мелкие проступки. Находясь в рассерженном состоянии, Павел, не колеблясь и невзирая на присутствие жены Александра, оскорблял его, называя ни к чему не способным и кретином. Павел так же недолюбливал и Елизавету, подозревая, что она обманывает своего простодушного мужа, изменяя ему с польским красавцем Адамом Чарторыйским, который проявлял к ней знаки внимания. У него не вызывало никаких сомнений то, что малышка Мария была плодом любовной связи великой княгини со своим кавалером. Когда крестили ребенка, царь спросил княгиню Ливен, бросив иронический взгляд на своего сына, у которого были голубые глаза и почти золотистые светло-шатеновые волосы: «Сударыня, считаете ли вы, что у блондина мужа и блондинки жены может родиться брюнет ребенок?» Благоразумная княгиня Ливен не растерялась и пролепетала: «Государь, Бог всемогущ!» Но, начиная с этого дня, страх и озлобление по отношению к своему свекру у Елизаветы удвоились. Поведение Павла по отношению к своей жене, а также рождение дочери способствовали более тесному сближению Елизаветы с Александром, которому она жаловалась в связи со своей ситуацией при дворе, представлявшейся ей одновременно и исключительной, и унизительной. Хуля и унижая Александра, император, как она это ощущала, рикошетом задевал и ее женское достоинство. Выведенная из терпения грубостями Павла, она пишет своей матери на французском языке: «День проходит удачно, если имеешь честь не видеть императора. Признаюсь, мама, этот человек мне widerwartig. Мне неприятен даже самый звук его голоса и еще неприятнее его присутствие в обществе, когда любой, кто бы он ни был и что бы он ни сказал, может не угодить Его Величеству и нарваться на грубый окрик. Уверяю вас, все, за исключением нескольких его сторонников, ненавидят его и говорят, что крестьяне начинают роптать. Что уж это за злоупотребления, о которых я вам рассказывала год назад? Сейчас их стало в два раза больше, жестокие расправы совершаются прямо на глазах у императора. Представьте, мама, однажды он приказал избить офицера, ведающего императорской кухней, только за то, что ему не понравилось поданное к обеду мясо; он приказал выбрать самую крепкую кость и тут же при нем избить его. Он посадил под арест невинного человека, а когда мой муж сказал, что виновен другой, ответил: „Не имеет значения – они все заодно“. О, мама, как тяжело смотреть на творящиеся вокруг несправедливости и насилия, видеть стольких несчастных (сколько их уже на его совести?) и притворяться, что уважаешь и почитаешь подобного человека […]. Если я и держусь как самая почтительная невестка, то в душе таю иные чувства. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы боялись, он сам так и сказал. И эта его воля полностью исполнена: его боятся и ненавидят». Зачастую в голову молодой женщины приходила крамольная мысль подговорить своего мужа, чтобы он восстал против этого тирана, который терроризировал и свой народ, и свою семью. Но в то же время она страшилась репрессий, которые могли бы обрушиться на Александра, если бы он осмелился противостоять отцу. И поэтому, думала она, было бы желательней, чтобы это был какой-нибудь ниспосланный Богом человек, который мог бы собрать и повести за собой массы недовольных. «Никогда еще не представлялось более подходящего случая, – пишет она, – но здесь слишком привыкли к ярму и не попытаются сбросить его. При первом же твердо отданном приказе они делаются тише воды, ниже травы. О, если бы нашелся кто-нибудь, кто бы встал во главе их!»