Бабель (ЛП) - Куанг Ребекка

«Для быстрого побега, — сказал Гриффин. Если что-то пойдет не так. И тебе, возможно, придется использовать его на своих товарищах — трудно незаметно вынести из города ящик такого размера».

Робин засунул брусок во внутренний карман. «Ты мог бы быть менее легкомысленным во всем этом, знаешь ли.»

Гриффин скривил губы. «Что, сейчас ты боишься?»

«Это просто... " Робин задумался на мгновение, покачал головой, затем решил сказать это. Просто такое ощущение, что я всегда в опасности, а ты просто...

«Просто что?» резко спросил Гриффин.

Он зашел на опасную территорию. По тому, как вспыхнули глаза Гриффина, он понял, что забрел слишком близко к тому месту, где больно. Месяц назад, когда их отношения были более шаткими, он мог бы сменить тему. Но сейчас он не мог молчать. Сейчас он чувствовал раздражение и принижение, и вместе с этим пришло горячее желание причинить боль.

«Почему ты не идешь на этот раз?» — спросил он. Почему ты сам не можешь воспользоваться баром?

Гриффин медленно моргнул. Затем он сказал, таким ровным тоном, который, должно быть, был вынужденным: «Я не могу. Ты знаешь, что я не могу».

«Почему?»

«Потому что я не вижу китайских снов». Выражение его лица не изменилось, как и тон, но снисходительная ярость все же просочилась в его слова. Наблюдать за тем, как он говорит, было удивительно. Он был так похож на их отца. «Я твой неудавшийся предшественник, видишь ли. Старый добрый папаша слишком рано увез меня из страны. У меня есть природный слух на звуки, но это все. Моя беглость в значительной степени искусственная. У меня нет воспоминаний на китайском. Я не вижу снов на нем. У меня есть память, у меня есть языковые навыки, но я не могу надежно заставить бары работать. В половине случаев они вообще ничего не делают». Его горло пульсировало. «Наш отец правильно поступил с тобой. Он оставил тебя бродить, пока ты не станешь грамотным. Но он привел меня сюда до того, как я сформировал достаточно связей, достаточно воспоминаний. Более того, он был единственным человеком, с которым я говорил на мандаринском, хотя мой кантонский был намного лучше. И теперь это потеряно. Я не думаю на нем, и уж точно не мечтаю на нем».

Робин подумал о ворах в переулке, об отчаянном шепоте Гриффина, когда он пытался заставить их исчезнуть. Что бы он делал, если бы потерял свой собственный китайский язык? Сама мысль об этом наполняла его ужасом.

«Ты понимаешь, — сказал Гриффин, наблюдая за ним. Ты знаешь, каково это, когда твой родной язык ускользает. Ты поймал это вовремя. А я нет».

Мне очень жаль, — сказал Робин. Я не знал.

«Не извиняйся,» сказал Гриффин резко. Ты не разрушил мою жизнь».

Теперь Робин видел Оксфорд глазами Гриффина — учреждение, которое никогда не ценило его, которое только подвергало его остракизму и принижало. Он представил, как Гриффин поднимается по Бабелю, отчаянно пытаясь завоевать одобрение профессора Лавелла, но так и не сумев заставить серебро работать постоянно. Как ужасно было бы тянуться за хлипким китайцем из едва запомнившейся жизни, прекрасно зная, что это единственное, что придавало ему ценность здесь.

Неудивительно, что Гриффин был в ярости. Неудивительно, что он с такой яростью ненавидел Бабеля. Гриффина лишили всего — родного языка, родины, семьи.

«Так что ты мне нужен, дорогой брат». Гриффин протянул руку и взъерошил его волосы. Его прикосновение было настолько сильным, что причинило боль. Ты настоящий. Ты незаменим».

Робин знал, что лучше не отвечать.

«Присматривай за окном». В глазах Гриффина не было тепла. «Дела идут быстро. И это очень важно».

Робин проглотил свои возражения и кивнул. «Хорошо.»

Неделю спустя Робин вернулся после ужина с профессором Ловеллом и обнаружил под окном клочок бумаги, которого он так боялся.

Сегодня вечером, гласила надпись. Одиннадцать.

Было уже 10.45. Робин поспешно накинул пальто, которое только что повесил на вешалку, взял из ящика бар wúxíng и поспешил обратно под дождь.

На ходу он проверил обратную сторону записки на предмет других деталей, но Гриффин не приложил никаких дополнительных инструкций. Это не было проблемой — Робин полагал, что это означает, что он должен просто позволить своим сообщникам войти в башню и выйти из нее, — но час был на удивление ранний, и он запоздало понял, что не взял с собой ничего — ни книг, ни ранца, ни даже зонтика, — что могло бы оправдать поздний ночной поход в башню.

Но он не мог не прийти. Когда колокола пробили одиннадцать, он пронесся по зеленой дорожке и рывком распахнул дверь. В этом не было ничего такого, чего бы он не делал уже дюжину раз — открыть Сезам, закрыть Сезам и не мешать. Пока кровь Робина хранилась в этих каменных стенах, охрана не должна была сработать.

Двое оперативников Гермеса проследовали за ним и исчезли на лестнице. Робин, как обычно, слонялся по фойе, присматривая за ночными учеными, и отсчитывал секунды до того момента, когда придет время уходить. В пять минут одиннадцатого оперативники «Гермеса» поспешили вниз. Один из них нес набор гравировальных инструментов, другой — ларец с серебряными слитками.

«Молодец», — прошептал один из них. «Пойдем».

Робин кивнул и открыл дверь, чтобы выпустить их. Едва они переступили барьер, как воздух расколола ужасная какофония — крики, вой, скрежет металлических шестеренок в каком-то невидимом механизме. Это была угроза и предупреждение, гибрид древнего ужаса и современной способности проливать кровь. Позади них панели в двери сдвинулись, открывая темную полость внутри.

Не говоря ни слова, оперативники «Гермеса» бросились в сторону зеленого цвета.

Робин заколебался, пытаясь решить, стоит ли следовать за ними. Он мог уйти — ловушка была громкой, но, похоже, медленно действующей. Он опустил взгляд и увидел, что обе его ноги стоят прямо на гербе университета. Предположим, что ловушка сработает, только если он оступится?

Один из способов это выяснить. Он сделал глубокий вдох и бросился вниз по лестнице. Он услышал удар, а затем почувствовал жгучую боль в левой руке. Он не мог определить, куда его ударили. Боль, казалось, исходила отовсюду, не столько от отдельной раны, сколько от жгучей агонии, которая распространялась по всей руке. Она горела, она взрывалась, вся конечность собиралась отвалиться. Он продолжал бежать. Позади него в воздух летели пули. Он пригибался и прыгал наугад; он где-то читал, что так можно уклониться от выстрелов, но не знал, правда ли это. Он услышал еще несколько взрывов, но не почувствовал соответствующих взрывов боли. Он дошел до конца зеленой улицы и свернул налево на Брод-стрит, скрывшись из виду и из зоны досягаемости.

Затем боль и страх настигли его. Его колени задрожали. Он сделал еще два шага и рухнул на стену, борясь с желанием вызвать рвоту. Его голова плыла. Он не мог убежать от полиции, если бы они пришли. Не в таком состоянии, не с кровью, стекающей по руке, и чернотой, ползущей по краям его зрения. Сосредоточься. Он нащупал бар в кармане. Его левая рука была скользкой, темной от крови; сам вид вызвал новую волну головокружения.

«Wúxíng», — судорожно прошептал он, пытаясь сосредоточиться, представить мир на китайском языке. Он был никем. Он был бесформенным. «Невидимый».

Это не сработало. Он не мог заставить его работать; он не мог переключиться на китайский язык, когда все, о чем он мог думать, была ужасная боль.

«Эй там! Вы — остановитесь!

Это был профессор Плэйфер. Робин вздрогнул, приготовившись к худшему, но лицо профессора скривилось в теплую, обеспокоенную улыбку. О, привет, Свифт. Не знал, что это вы. С вами все в порядке? В здании шумно».

Профессор, я... " Робин не имел ни малейшего представления, что сказать, поэтому он решил, что лучше просто лепетать. Я не... Я был рядом, но я не знаю... "

«Вы кого-нибудь видели?» — спросил профессор Плейфэйр. Варды должны стрелять в нарушителя, вы знаете, но после прошлого раза шестеренки, похоже, заклинило. Хотя, возможно, он все же попал — вы видели кого-нибудь хромого, кого-нибудь, кто выглядел так, будто ему больно?