Новый Мир ( № 5 2011) - Новый Мир Новый Мир

и взгляд свой мне в глаза до боли впяль

мучительную там распознавая

нутро мое грызущую печаль

Но я укроюсь в уголке трамвая

                  8

Этим трамваем мы едем и едем

в городе в городе в поле в лугах

В толк не возьмем мы блажим или бредим

не от самих ли себя мы в бегах

Выйдем с тобою на той остановке

где под землей человеческий прах

Прыгают птицы пугливы и ловки

у мертвецов в головах и в ногах

чудо являя пернатой сноровки

Здесь неуместен обыденный страх

здесь побеждает лирический клекот

Смерть не обрыв не прощанье не крах

Слышишь сорок утвердительный цокот?

Это пространство бессмертьем смердит

                  9

Не мальчик

отрок

отрок хитрый

сверлящий зенками малец

болтун и хохотун игрец

шалящий пред стозевой гидрой

Трамвай заполненный людьми

смотрел как ты с шальной улыбкой

болтал своею детской скрипкой

а ты возьми

и упади в открытый люк

но скрипка в зеве том застряла

и был недолог твой испуг

Тебе и ныне горя мало!

Ты словом в темя тюк да тюк!

                  10

Горячий бублик пышный плотный

обсыпанный мукой калач

Откуда этот страх животный?

Откуда грудь грызущий плач?

На заднем дворике стоят

две старых ссохшихся березы

Зачем остыл ослепший взгляд?

Зачем в руках сухие розы?

В Столешниковом переулке

под аркой дома номер семь

врата туда где слышен всем

вселенский шум глухой и гулкий

Быт и бессмертье! Вот соседство

которое в веках не вянет

Ко мне свои ручонки тянет

всего страшащееся детство

Ты приходи ко мне во двор

под сень берез угрюмых старых

здесь мне открылся кругозор

чудес прозрений и кошмаров

                  11

Кто тут дурачится?

Жертвы и каты!

Сгибла Корделия!

Шут, поспешай!

Песенкой складною дырку утраты

всласть украшай и людей устрашай!

Ну же раззявься сболтни с панталыку

брякни покрепче и расхохочись!

Здесь на театре не вяжут ни лыка

все как один!

Безглазая брысь!

                  12

Пространная формула смерти

твоя и ее и моя

лежит в незакрытом конверте

на самом краю бытия

Однажды насупится время

и воздух застынет как лед

и в жизнезащитной системе

безбытное дырку пробьет

Я гибельность сразу почую

но словом сказать не смогу

я буду дрожать вхолостую

топтаться как скот на снегу

Погаснет костер мирозданья

и вечность раззявит жерло

и траурный приступ рыданья

разрежет мне ум как стекло

И каждый умрет в одиночку

отправится в чаемый путь

и вечность вскрывая в рассрочку

мы сможем в себя заглянуть

Декабрь 2009 — июль 2010

Записки из Каунасского гетто

ТАМАРА ЛАЗЕРСОН-РОСТОВСКАЯ

*

ЗАПИСКИ ИЗ КАУНАССКОГО ГЕТТО

Вступительная статья ПАВЛА ПОЛЯНА.

Катастрофа сквозь призму детских дневников

Но пишу и счастлива...

А. Турец

Проклинает и плачет дневник,

Ах, порой проявляет усталость...

Он души моей детской двойник,

И в нем жизнь, угасая, осталась.

Т. Лазерсон

1

Летописание, ведение дневников, фиксация внешних и внутренних событий, размышления и комментарии по их поводу — это общечеловеческий феномен, свойственный всем цивилизациям. Хроники, дневники, записные книжки — суть узлы индивидуальной и — одновременно — универсальной памяти.

Колоссальную роль играли они и в еврейской традиции, манифестируя одно из древнейших еврейских призваний, и может быть — самое важное из всех. Существенные части Ветхого и Нового заветов — пророки и Евангелия — наверное, лучшие тому примеры и доказательства.

Устная передача — из поколения в поколение, от отца к сыну и так далее — удел бесписьменных кочевников и залог почти неизбежной утери. Оседлые народы, породившие письменность и догадавшиеся о том, на чем им писать (каменные плиты, глиняные таблички, пергаментные свитки, береста, бумага) и чем (зубильце, острие клинка, тушь, чернила), ставили на материальность памяти и долговечность письма и не ошиблись, оставив даже по исчезновении куда как более внятный исторический след.

Евреи никуда не исчезли — и не в последнюю очередь благодаря приверженности тексту, закону и памяти. Просто поразительно, в каких невероятных условиях иные из них вели свои дневники и другие записи: достаточно назвать имена Залмана Градовского, Залмана Левенталя и Лейбы Лангфуса — трех хронистов зондеркоманды в Биркенау, чьи записки были обнаружены после освобождения Аушвица в пепле у печей крематориев [1] .

Или другой пример, из словесности: повесть Виталия Семина «Нагрудный знак „Ост”», посвященная остарбайтерам — людям, угнанным в Германию на принудительные работы с оккупированных гитлеровцами советских территорий. Казалось бы, евреев среди них не должно быть ( их место было во рвах и ямах!), но, смешавшись с украинскими или русскими земляками и под прикрытием «легенд», они там все-таки были.

Есть у Семина один выразительный персонаж — «папаша Зелинский», подслеповатый пожилой еврей со станции Журавской, проникшийся доверием к мальчишке, герою повести:

«А когда через несколько дней я пришел к нему на нары, он поразил меня. Он сидел, отделенный ото всех своей подслеповатостью, и глаза его как будто были закрыты. <…> Порывшись под подушкой, он вытащил тетрадь.

— Послушай.

Раскрытую тетрадь он поднес близко к глазам, сел к свету, проникавшему в межкоечное пространство. Время от времени продувая нос, он читал о том, как по утрам нас гонят на пересчет, как фельдшер выгоняет больных, записавшихся к врачу, как полицейский бьет пожилого человека...

— Это надо делать уже сейчас, — сказал папаша Зелинский.

<…> То, о чем писал Зелинский, было вчера или позавчера, я сам это видел, слышал, принимал невольное участие... Я был ошеломлен. Нет, это, конечно, было не то чтенье, к которому я привык, а нечто необычайно важное и опасное. И читательская дрожь моя, напряжение были от этого. И еще потому, что я, не зная, что скажет дальше папаша Зелинский, перед каждой новой его фразой боялся, не ошибется ли он. И радость от того, что он не ошибался, говорил правильно. И долго еще после чтения я чувствовал себя связанным с чем-то важным и опасным (в то время важное и опасное было для меня единым), что значительнее самой моей жизни» [2] .

Для того чтобы вести дневник (а в экстремальных условиях — в особенности!), нужно было, чтобы совпало несколько внутренних и внешних условий, причем каждое из них и само по себе — редчайшее. Прежде всего — нужно было услышать в себе зов летописца , почувствовать и принять его настоятельность. Для этого нужны были смелость и внутренние силы. Но и это все было без надобности, если не было бумаги, карандаша или ручки. Наконец, нужно было еще придумать, где и как писать незаметно для других (ведь длительное писание подозрительно, а что же может быть опасней?), придумать, где и как хранить .

Эту внутреннюю потребность, зов, испытывали, конечно, немногие, может быть — единицы, и далеко не всегда у них была под рукой бумага!..