Северная корона - Олег Смирнов

На бревнах плясала, упрямилась лошадь, седок оглаживал ей шею. Дугинец сказал:

— Совсем останови. Пусть он проедет.

Лошадь наконец успокоилась, краем настала пошла навстречу эмке, бесцветно цокая копытами. Седок козырнул, и Дугинец узнал его: Наймушин, комбат в шарлаповском полку. Приоткрыв дверцу, спросил:

— Куда едете, капитан?

— В свое подразделение, товарищ генерал.

— А где были?

Наймушин замялся, покраснел. Дугинец сказал:

— Можете не отвечать, если это военная тайна. Или личная?

— Личная, товарищ генерал.

— Ну, езжайте. В батальоне, поди, по вас соскучились? До свидания.

За гатью, на юру, притулились к роще палатки санроты — вот и вся тебе личная тайна. Тянет молодых офицеров к подобным медицинским учреждениям. И понятно, откуда возвращается капитан, — со свидания.

Но генерал ошибался: у Наймушина не было свидания. Просто он, как уже не раз до этого, поездил вокруг санитарной роты, поглазел из кустов в надежде увидеть Наташу. Увидел — она перебежала из палатки в палатку, однако не окликнул, не задержал. Робел? Так точно! Неведомая доселе робость появилась у него, имеющего изрядный опыт по женской части.

Покручивая ус и покачиваясь в седле — «монголка» пританцовывала, прядала ушами, Наймушин думал: «Где причина этой робости, на которую досадуешь? И как не досадовать: боевой офицер, умею с женщинами обращаться. Их хватало, слава богу, а веду себя будто гимназист, лирические воздыхания».

Но досада досадой, а есть и радость: может, это любовь, если робеешь перед женщиной, раньше я был прыткий, хоть куда. И вот — даже покраснел, отвечая генералу. Наверное, и это неплохо, потому что я давненько не краснел. Неужели по-настоящему люблю? После веста, что у нас случилось, неужели я ее полюбил? А что, пожаловала любовь и к Василию Наймушину на двадцать седьмом году жизни? Все у тебя, Василий Наймушин, прежде было — любви не было.

А о Наташе думается с какой-то необычной нежностью, и хочется промурлыкать протяжное, грустное, и сорвать цветок, понюхать, и сказать что-нибудь приятное встречному. Это при моем-то характере!

На командном пункте Муравьев, блеклый, небритый, позванивая шпорами и не снимая кавалерийской фуражки, хлебал чаи почему-то из котелка, хотя рядом кружка. И одиночеством, пустотой повеяло от этого на Наймушина. «У него любимую убили, а моя любимая жива», — подумал Наймушин, сознавая, что думать так эгоистично, и что надо думать как-то по-иному, и что сказать Муравьеву тем более нужно нечто иное.

— Добрый вечер, Юрий.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — ответил Муравьев.

— Ну, как дела, кавалерист?

— Ничего дела…

— А я знаешь о чем думал, гарцуя? Многие наши военачальники вышли из кавалерии, разве не так?

Муравьев нехотя сказал:

— Наш комдив, например, окончил Таганрогскую кавалерийскую школу.

— Нет, я беру крупный калибр: Жуков, Рокоссовский, Тимошенко…

Муравьев промолчал, отхлебнул чаю. Наймушин сказал:

— И ты, Юрий, кавалерист. Значит, и ты рви вверх!

— Я не хочу рвать вверх, товарищ капитан.

— Нет, почему же? Ты должен рвать, — сказал Наймушин, понимая, что говорит не то. Глупость говорит. Неужели настолько поглупел? С влюбленными это случается.

26

Снаряд упал так близко, что по спине ударили комки супеси. «Земля? А если осколок?» — подумал Сергей, съежившись. И вдруг вспомнил, что вот так же, вобрав голову в плечи, ожидал когда-то ударов снежками. Школьный двор, редкостный по кубанской зиме крепкий снег, раскрасневшиеся приятели — и он, пятиклассник Сережа Пахомцев, прозванный для краткости Пахом. Это воспоминание промелькнуло, не задержавшись, но Сергей успел подивиться ему: всплыло в такой момент!

Второй снаряд разорвался подальше, третий еще дальше. Сергей приподнялся, осмотрелся. Рядом — Пощалыгин, ощупывает себя, дурашливо подмигивает. Молодец, никакой снаряд его не возьмет! Захарьев тоже цел, мрачно рассматривает останки пулемета на краю воронки: казенник пробит, пламегаситель расплющен, приклад — в щепья. Секунду назад пулемет был в руках у него. Как Захарьев уцелел — чудо. Радуясь, Сергей крикнул ему:

— В сорочке родился! Воюй с винтовкой! Трофейную подберешь!

Захарьев кивнул и, еще раз поглядев на край воронки, пополз.

— Вперед! — как можно громогласнее приказал Сергей и отделению, и себе. Заработал локтями и коленями. Перед носом елозили надбитые большими гвоздями подошвы захарьевских ботинок, взбивавших пыль. Сбоку полз Пощалыгин. Пластунский способ передвижения давался ему нелегко: Пощалыгин неистово сопел, обливался потом.

Втроем они оторвались от остальных, Где остальные, где взвод, где рота? Видимость была скверная: на землю опускались сумерки, поднимался туман. Смешиваясь, они заволакивали низину. Беспорядочно рвались снаряды и мины. Преодолеть бы это межтраншейное пространство броском, но с холмов оно кинжально простреливалось крупнокалиберными пулеметами, не разбежишься. И приходилось ползти — от кочки к кочке, от воронки к воронке.

Сперва они ползли врозь, затем незаметно для себя поползли вместе и вскоре очутились в одной воронке — неглубокой, осыпавшейся. Троим в ней было тесновато.

— Разве ж это квартира? Общежитие! — сказал Пощалыгин, нарочно задевая Сергея и Захарьева автоматом и плечом. — Как селедки в бочке!

— Погоди, — остановил его Сергей.

— А я никуда и не ухожу, Сергуня.

— Дай послушать.

— С нашим удовольствием.

«Не хочет называть меня сержантом», — подумал Сергей, однако сразу же забыл об этом.

Он прислушался: пулеметные очереди пробривали воздух над воронкой, артиллерийские же разрывы вроде бы удалились к первой траншее, да и крики переместились туда.

— Похоже, Сергуня, гитлер потеснил нас.

«Да, атака захлебнулась, наши отошли к первой траншее, это несомненно. Ну а мы-то? Отрезаны?»

У второй немецкой траншеи зашумели — топот, говор. По полю вразброд шли к воронке человек двадцать. Слева, из кустарника, показалось с десяток немцев. Еще левее — целый взвод. Оставаться тут рискованно.

— За мной!

Сергей первым выбрался из воронки, отполз в сторону, за кочку. Но и здесь столкновение с немцами неизбежно. А их слишком много, немцев. Сергей вгляделся: справа чернеет ход сообщения. Была не была!

Он поднял руку: «За мной!», и они один за другим спрыгнули в ход сообщения. Впереди, за поворотом, команда:

— Шнеллер, шнеллер!

Но и сзади — чужие, клекотные голоса. Сергей опять поднял руку — в ней теперь была зажата лимонка. И рванулся туда, где командовали: «Шнеллер!» Не добежав до уступа, швырнул гранату. Следом полетели еще дав.

Перепрыгивая, через убитых и раненых, они выскочили в траншею. Немцы! Везде — немцы! На какое-то мгновение Сергей растерялся, замешкался, но в следующую секунду увидел перед траншеей «краба» — врытый в землю бронированный колпак, действительно походивший на краба,

— Сюда! — крикнул он и, подбежав к бронеколпаку, дернул за крышку люка, влез внутрь. За ним протиснулись Пощалыгин и Захарьев. Со звоном захлопнулся люк — и тотчас по стальным стенкам прощелкали нули, словно горох просыпался.

— Опоздали, господа фашисты! — возбужденно засмеялся Сергей. — Теперь нас не возьмешь!

Захарьев медлительно, будто в раздумье, проговорил:

— Наше счастье, что фрицев в колпаке не было. Выходит, не один я в сорочке родился.

— Только вот темно, как в погребе. У кого есть спички?

— У меня в наличии, товарищ младший сержант. Пощалыгин чиркнул спичкой, осветил внутренность «краба», зажег свечу на полке. Блики — на рукоятках люка, пулеметном станке, патронах, рассыпанных по столику и волу.

— Пулеметик бы нам сюда, а? — сказал Сергей Захарьеву.

Тот кивнул. Сергей осмотрел люк, стены, амбразуру, приваренное к стенке сиденье, под сиденьем — ящик с гранатами. Уверенно сказал:

— К нам не подступиться!

Пощалыгин, который пристроился на сиденье, встал, будто что-то припомнив:

— Прошу, товарищ младший сержант.

— Да что ты, сиди,

— Прошу, товарищ младший Сержант, — упрямо повторил Пощалыгин.

Смутись, Сергей опустился на сиденье. Пламя свечки, колеблясь, перегоняло блики с места на место, накладывало отсветы на лица: округлые, блеклые, с пахалинкой, глазки, толстые, вывернутые губы — Пощалыгин; удлиненные, словно вытянутые, черты, острые скулы, запавшие поседелые виски, долгий и как бы отсутствующий взгляд — Захарьев.

В «крабе» были слышны все наружные звуки: брань немецких солдат в траншее, выстрелы и разрывы.

— Ну ладно, — сказал Сергей. — Пока суд да дело, давайте подкрепимся.

Он достал из вещевого мешка сухари, вспорол банку консервированной колбасы. Зажевал и Захарьев — будто заставляя себя. И лишь Пощалыгин не развязывал вещмешка: сидя на корточках, изучал свои загрубелые, бородавчатые руки.