Бастион - Дмитрий Леонтьев

Послышались чавкающие в грязи шаги, и из ночного сумрака появилась фигура Леонтьева.

— Ушли, — сказал он. — Теперь часа четыре, как минимум… Потом — режим ожидания…

— Что в Ленинграде? — спросил Ершов.

— Держатся. Люди на улицах замертво от голода падают, но город борется. Зиму продержались, теперь полегче будет…

— Сколько смертей, — вздохнул Ершов. — Такого ж с роду не было… акая тьма кругом…

— Ночь, — пожал плечами Леонтьев.

— Я не про ночь. Я про этих... В черном… Они же специально целый город голодом морят. Сами входить боятся…

— Правильно боятся. Здесь для их каждый метр могилой станет. Пленные говорят, что ученые вверяют Гитлера, что на таком пайке существовать, а тем более работать и сражаться невозможно. А к весне в Ленинграде начнутся эпидемии и мор из-за грязи, антисанитарии и трупов на улицах…. А у нас в этом месяце заводы вышли на уровень довоенного производства. Вот так… Вояки… Они даже остановились точно на пределе действия нашей корабельной артиллерии… Вот только пушки у них дальнобойней, это — факт… С авиацией справляемся, а вот пушки… По Исакию бьют, по Петропавловке… Гитлер приказал сравнять город с землей…

— Сдюжим, — сказал Ершов. — После тьмы всегда наступает рассвет. Сдюжим.

— У нас-то хоть по 125 грамм давали, вперемешку с комбикормом и глиной, а в пригородах, куда немцы добрались, и того не было… Ты, сержант, Беляева до войны не читал? "Человек — амфибия" или "Голова профессора Доуэля"?

— Не довелось. Я сам с Волги, городок у нас маленький… Библиотека хорошая, но новинок не дождешься… Просто беда…

— Хороший был фантаст. От голода умер… Никого война не щадит. Хоть солдат, хоть ученый, хоть женщина, хоть ребенок… Пленный итальянец рассказывал, что немцы открыли детский дом для русских детей недалеко от своего госпиталя. Никто не мог понять, почему там была такая невероятно высокая смертность. А эти подонки просто брали у детей кровь для своих солдат. Так итальянцы их просто бить стали. Встретят немцев на улице — и в морду! Немцы их обходить стороной стали… "Арийцы", что б им…

— Это ведь уже не люди, — сказал Ершов. — Они какие-то вообще другие… Как они такими стали?

— "Белокурые бестии", — усмехнулся Леонтьев. — Они уже и сами себя людьми не считают. "Избранная нация", "Арийцы"… Да, напоминает роман Герберта Уэллса о пришельцах, пытающихся захватить мир… Им просто хотелось поверить, что они — лучше всех, и им все дозволено.

— Может, Гитлер — душевнобольной?

— Да нет, умен. Дурак Германию из руин так быстро бы не поднял. Просто он нашел главную человеческую слабость — тщеславие. И предложил немцам стать "как боги".

— Завтра надо будет опустить этих "богов" на грешную землю… Я им дам и "арийцев" и "Ленинград с землей сравнять" и "как боги"… Я еще по Берлину пройдусь… Верно, Кошкина?

— Что? — встрепенулась Баста. — А… Да… да…

— Замерзла, что ли? Ну да, в окопах-то воды по колено. Что делать — болота. Зато авиабомбы редко взрываются — сразу в торф уходят. Сама земля помогает… Ты уж терпи, сестренка. Если завтра фрицев с высотки сшибем — и отмоемся, и отогреемся… Сколько времени-то прошло?

— Часа три, — прикинул Леонтьев. — Еще немного… Сам знаешь: немец — не товар в магазине, на полке нас дожидаться не станет… А ты, девочка, вздремнула бы. Если что, мы тебя растолкаем.

— Заснешь здесь, — едва удержалась от всхлипываний Баста. — Холод собачий, вода эта вонючая…

— Да, вода… Мы перед войной в Таллинне стояли, — вспомнил Леонтьев. — Получили приказ идти в Кронштадт… Ох и бомбили же нас фашисты! 65 судов на дно пошло… А ребят сколько… Вода ледяная…

— Судя по лицу, ты и сам там поплавал?

— Было дело… Повезло — вытащили… Знаешь, что немцы говорят о нас? "Тупое русское упрямство". Я хочу с этим "тупым упрямством" до Берлина дойти и посмотреть, как они свою столицу защищать станут. Насколько они "белокурые бестии"…

— Кажется, идет кто-то, — прислушался Ершов.

Из темноты показался посыльный.

— Командир велел передать, что б вы возвращались, — сказал он. — Ваши ребята другой дорогой вернулись. Что-то у них там изменилось.

— Все живы? — обеспокоился Леонтьев.

— Не знаю. Но языка привели — я видел…

— Ну, бывай, сержант, может еще свидимся когда, — Леонтьев коротко козырнул и скрылся во тьме.

Ершов со вздохом взвалил пулемет на плечо:

— 27 кило… Иди спать, Кошкина. Завтра, может, и не удастся… Как сложится…

… Но поспать не удалось. Голодная, растерянная, одеревеневшая от холода, Баста стояла в окопе рядом с человеком в кожанке. Командир посмотрел на часы.

— Сейчас начнется… Ну, давай, богиня войны…

Баста не успела переспросить, как над ее головой что-то громыхнуло и вдали, над вражескими окопами, взвилось облако дыма. Еще одно… И еще… Через три — четыре минуты редкий артобстрел стих.

— Это — все?! — спросил у командира подошедший Ершов. — Товарищ капитан?! Вот это — все?!.

Капитан облизал обветренные губы и медленно потянул из кобуры пистолет.

— Слушай мою команду! В атаку! За Родину!  Впере-ед!..

И тут ответный удар нанесла немецкая артиллерия. Земля перед окопами вздыбилась, пошел какой-то странный гул, словно кто-то невидимый дул в огромную медную трубу. Воздух наполнился свистом и щелчками.

Басту сбил с ног рухнувший на нее Ершов. Лицо сержанта было залито кровью.

— Твою мать! Твою мать! Твою мать! — ворочаясь в ледяной жиже окопа, орал он. — Глаза!.. Твою мать! Глаза!..

На Басту нашло оцепенение. Богини не умеют умирать. Людям проще. Они готовы к смерти. А как быть тем, кто решил, что он — существо высшего порядка? Такого ужаса она не знала еще никогда… Широко раскрытыми глазами она смотрела на развороченный осколком висок капитана, на слепо тыкающегося о все стороны Ершова, на фонтаны земли, поднимающиеся то тут, то там, вдоль давно пристрелянных немцами окопов..

— Пулемет! Где пулемет?!

Еще толом не очнувшись, она с трудом подняла из грязи и вложила Ершову в руки тяжелый пулемет. Слепой разведчик, не обращая внимания на режущие вокруг него воздух осколки, с трудом перевалился из окопа на землю, поднялся на ноги…

— На-а!..

Длинная очередь ушла в небо. Ершов сделал вперед шаг, второй… Он шел в полный рост, вслепую стреляя из пулемета. Тут из окопа вывалился какой-то, тощий как скелет, очкарик в промокшей насквозь шинели и крича что-то злое, матерное, побежал на немцев. За ним поднялся еще один солдат, и еще… Люди лезли на колючую проволоку, повисали на ней, убитые, переваливались через тела мертвых товарищей и бежали, бежали, бежали… (Позже, в воспоминаниях, один из выживших немецких десантников напишет, что "Было куда проще шесть раз прыгать с парашютами на Крит, чем один день сражаться с русскими ополченцами. Мы их — БОЯЛИСЬ!")