Современная идиллия - Михаил Салтыков-Щедрин

Он скажет это так авторитетно и веско, что спор прервется сам собой...

Случалось ли вам, читатель, присутствовать при подобных спорах? Сначала вы слышите общий говор и шум, потом начинаете в этом шуме различать какую-то крикливую, резкую ноту; постепенно эта нота звучит громче и громче и, наконец, раздается одна. Спорящие стихли; комната наполняется шепотом, среди которого от времени до времени раздается тихий, словно вымученный смех...

Ах, этот смех! что в нем слышится? рабское ли поощрение, робкий ли протест или просто-напросто бессилие?

Что до меня, то мне в этом смехе чудится вопль. Нет под ногами почвы! некуда прислониться! нечем защититься! Перед глазами кишит толпа, в которой каждый чувствует себя одиноким, заподозренным, бессильным, неприкрытым, каждый видит себя предоставленным исключительно самому себе. Ни дело, ни подвиг - ничто не может защитить, потому что между делом и объектом его кинута целая пропасть. Да и то ли еще это дело, тот ли подвиг? нет ли тут ошибки, недоумения?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На днях я с ним встретился. С ним, с негодяем.

- Ужели вы искренно думаете, что можно воспитать общество в ненависти к жизни, к развитию, к движению? - спросил я его.

- Непременно, - ответил он. - Пора покончить с призраками, и покончить так, чтоб они уже никогда более не возвращались и не возмущали правильного течения жизни.

- Позвольте, однако ж! ведь то, что вы называете призраками, представляет собой существеннейшую потребность человеческой мысли?

- Мысли растленной, утратившей представление о границах - да. Для такой мысли призраки необходимы. Но такую мысль следует не поощрять, а остепенять, вводить в пределы.

- Но каким же образом вы введете ее в пределы, - да и в какие еще пределы! - коль скоро она, по самой своей сущности, чужда им?

- Гм... средства найдутся.

- Бараний рог? ежовые рукавицы?

- И они. Хотя надо сознаться, что эти средства не всегда бывают достаточны.

- Стало быть, подкуп? предательство? измена?

- Э-эх, государь мой! сколько вы страшных слов разом выпустили! А ведь ежели вместо них употребить выражение "обязательная, насущная потребность дня", то, право, будет и понятно, и совершенно достаточно.

- И вы уверены, что это синонимы?

- Совершенно.

Он подал мне руку и уже хотел идти своей дорогой, как вдруг я заметил у него на лице что-то странное. Всматриваюсь - следы человеческой пятерни.

- Что такое у вас на лице? - спросил я.

- Пятерня. Это от прошлого либерального паскудства осталось. Пройдет. И впредь не будет... ручаюсь!

И, подняв гордо голову, он проследовал дальше; я же, поджавши хвост, возвратился в дом свой.

Здесь я те же самые предположения об устранении призраков прочитал систематически изложенными в газетной передовой статье. Статья написана была бойко и авторитетно. С полною уверенностью она утверждала, что дело человеческой мысли проиграно навсегда и что отныне человек должен руководиться не "произвольными" требованиями разума и совести, которые увлекают его на путь погони за призрачными идеалами, но теми скромными охранительными инстинктами, которые удерживают его на почве здоровой действительности. Инстинкты эти говорят человеку о необходимости питания, передвижения, успокоения, и им, несомненно, должны быть предоставлены все средства удовлетворения и самая широкая свобода. В этой широкой свободе найдется место и для работы мысли, ибо никакое, самое простейшее требование человеческого организма не может обойтись без ее участия. Поэтому речь идет совсем не об том, чтоб погубить мысль, а лишь об том, как и куда ее применить. В сущности, свобода желательна, и пусть царствует она везде... за исключением области мечтательности...

Прочитавши это, я вспомнил, что еще не обедал. И так как в кармане у меня было всего два двугривенных, то для моей мыслительной способности действительно сейчас же нашлась работа: ухитриться так, чтоб из этих двух двугривенных вышел и обед, и чай, и хоть полколбасы на ужин. И когда я действительно ухитрился, то, ложась на ночь спать, почувствовал себя сыном отечества и гражданином".

Корреспондент.

---

Фельетон этот произвел очень разнообразное впечатление. Меняло совсем ничего не понял; Фаинушка поняла только то место, которое относилось до двух двугривенных ("ах, бедненький!"). Очищенный, в качестве вольнонаемного редактора "Красы Демидрона", соображал: пройдет или не пройдет? Я - скорее склонен был похвалить, хотя казалось несколько странным, с чего вдруг вздумалось "нашему собственному корреспонденту" заговорить о "негодяе". Что же касается Глумова, то он положительно не одобрил.

- Все это, братец, лиризм, - сказал он, - а лиризмом ты никого, по нынешнему времени, не прошибешь. Читатель прочтет, пожалуй даже продекламирует, скажет: il y a la dedans un joli mouvement oratoire {Здесь есть красивый ораторский жест.}, - и опять за свое примется. Негодяй пребудет негодяем, предатель - предателем, трус - трусом. На твоем месте я совсем бы не так поступил: негодяя-то не касался бы (с него ведь и взять нечего), а вот на эту мякоть ударил бы, по милости которой "негодяй" процветает и которая весь свой протест выражает в том, что при появлении "негодяя" в подворотню прячется.

- Можно и это, - согласился "наш собственный корреспондент".

- Ну вот. Я знаю, что ты малый понятливый. Так вот ты следующий свой фельетон и начни так: "в прошлый, мол, раз я познакомил вас с "негодяем", а теперь, мол, позвольте познакомить вас с тою средой, в которой он, как рыба в воде, плавает". И чеши! чеши! Заснули, мол? очумели от страха? Да по головам-то тук-тук! А то что в самом деле! Ее, эту мякоть, честью просят: проснись! - а она только сопит в ответ!

- Можно-с, - вновь подтвердил корреспондент.

- И прекрасно сделаешь. А теперь давайте продолжать. За кем очередь?

Очередь оказалась за Фаинушкой. Но вместо того, чтобы рассказать что-нибудь, она вынула из кармана листочек и, зардевшись, подала его Глумову.

Глумов прочитал:

ОЛЕНЬКА,

или

ВСЯ ЖЕНСКАЯ ЖИЗНЬ В НЕСКОЛЬКИХ ЧАСАХ

"В некоторой улице жила, при родителях, девушка Оленька, а напротив, в собственном доме, жил молодой человек Петр. Только увиделись они один раз на бульваре, и начал Петр Оленьку звать: приходи, Оленька, после обеда в лес погулять. Сперва Оленька отказалась, а потом пошла. И когда, погулявши, воротилась домой, то увидела, что узнала многое, чего прежде, не бывши в лесу, не знала. Тогда она сказала: чтобы еще больше знать, я завтра опять в лес гулять приду. Приходи, Петенька, и ты. И таким манером они очень часто гуляли, а потом Петеньку в солдаты отдали".

КОНЕЦ

Успех этой вещицы превзошел все ожидания. Все называли Фаинушку умницей и поздравляли литературу с новым свежим дарованием. А Глумов не выдержал и крикнул: ах, милая! Но, главным образом, всех восхитила мысль, что если бы все так писали, тогда цензорам нечего было бы делать, а следовательно, и цензуру можно бы упразднить. А упразднивши цензуру, можно бы и опять.

Дальнейшая очередь была за мной. Но только что я приступил к чтению "Исторической догадки": _Кто были родители камаринского мужика?_ - как послышался стук в наружную дверь. Сначала стучали легко, потом сильнее и сильнее, так что я, переполошенный, отворил окно, чтоб узнать, в чем дело. Но в ту самую минуту, как я оперся на подоконник, кто-то снаружи вцепился в мои руки и сжал их как в клещах. И в то же время, едва не сбив меня с ног, в окно вскочил мужчина в кепи и при шашке.

Это был урядник.

XXI

Обаяние исконного тверского либерализма сказалось и здесь. Во всех распоряжениях выразилось чувство меры и благожелательности. Долг был выполнен без послабления, но при сем предполагалось, что мы не осуждены и, следовательно, можем быть невинны. Нас обыскали, но когда ничего, кроме ношебного платья, не нашли, то на нас не кричали: врешь, подавай! - как будто бы мы могли, по произволению, тут же родить тюки с прокламациями. Нас не погнали в глухую ночь, но дали отдохнуть, собраться с духом, напиться чаю и даже дозволили совершить путину до Корчевы в дворянских мундирах, так как одежда, в которой мы прибежали в Проплеванную, еще не просохла как следует. Вообще бесполезных жестокостей допущено не было, а полезные были по возможности смягчены.

Но зато, как только златоперстая Аврора брызнула на крайнем востоке первыми снопами пламени, местный урядник уже выполнял свою обязанность.

Когда мы вышли из дома, на дворе стояла довольно густая толпа народа. Мне казалось, что все пристально в меня всматриваются, как бы стараясь угадать: наш барин или не наш? Очевидно, что способ прибытия моего в Проплеванную возымел свое действие, и вопрос: действительно ли прибежал настоящий помещик или какой-нибудь подменный? - играл очень большую роль в нашем приключении. Двойственное чувство овладело толпою: с одной стороны радость, что через нашу поимку государство избавилось от угрожавшей ему опасности, с другой - свойственное русскому человеку чувство сострадания к "узнику", который почему-то всегда предполагается страдающим "занапрасно". Но рассчитывал ли кто-нибудь, что из всего этого может произойти "награда", - этого сказать не умею.