В плену у мертвецов - Эдуард Лимонов

Но помимо активистки, стойкого партийного товарища, непутёвой дочери из семьи моряка дальнего плавания, ты была страстная девочка с пышными русыми волосами, экстраординарными сиськами, вся горячая изнутри. Наша Дама утоли моя печали!

Питерская снежная ночь. Февраль 1996 года. На Потёмкинской улице, в штабе питерского отделения Национал-Большевистской Партии дружеская вечеринка. Нарушение правил, в штабах нельзя пить и гулять. Может быть, более шумная, чем следует, может быть, более поздняя, чем следует. Но тон уже задан моим тогда собратом Дугиным, и я не хочу портить общий кайф – запрещать, разгонять, репрессировать, как полагается вождю. Иногда этого не надо делать. Я тоже один из вас. Надо чувствовать, когда не надо. Порядок какой-то на самом деле соблюдается. Это прядок разгула. Никто не дерётся. Все дружелюбны и восторженно внимательны друг к другу. Проводив надолго задержавшихся гостей – лидеров националистических партий (завтра съезд), я остался в кабинете заведующего помещением штаба Александра. Вошли Дугин и Карагодин и, уступая твоим просьбам, представили тебя: «Вот, Эдуард, это партийный товарищ, партайгеноссе Маша, она давно мечтала с Вами познакомиться!»

Ты тогда ещё была небольшого роста, выросла потом, в течение следующего года. На тебе, Мария, были чёрные джинсы и свитер, под свитером футболка и голое горячее тело. Даже большой свитер не смог скрыть твоих роскошных тяжелых сись. Хорошо вымытые для встречи с вождём волосы, отдавали рыжинкой. Впоследствии я пришёл к выводу, что ты из расы рыжих и молочнокожих, хотя и не ярко выражены были в тебе расовые рыжие признаки. Изображая развязность, ты плюхнулась ко мне на колени, но задик твой трудно подрагивал и талия, оказавшаяся под свитером тощей, мелко вздрагивала у меня под рукой. Рассыпавшись на твои плечи и мне на лицо, волосы твои пахли мокрой зимой, щёки твои горячо пылали, от тебя несло табачным дымом, чуть-чуть водкой и едким потом женщины-подростка.

Партийные товарищи тогда вышли. С ревнивыми лицами, оставив нас. А ты честно воскликнула, вскочив с моих коленей и отводя глаза: «Я очень счастлива, но давай скорее выпьем, а то я боюсь тебя!» Тут я заметил, что ты картавишь, Маша, дочь моряка, студенточка, дочь нашего полка, возлюбленная моя, возлюбленная партии (юный мой трупик, ты была очень хороша!).

Там было странное устройство двери, её можно было закрыть только снаружи. Мы попросили об этом Александра и не вышли оттуда до 11 утра, когда нас открыл тот же Александр. В двенадцать открывался съезд. В офисе партии (он же служил офисом чаеразвесочной фирмы) было холодно. Навалив на себя всё, что было возможно: наши пальто, чехол с дивана, мы отчаянно стали совокупляться под портретом Муссолини в зелёной каске на красном фоне. На тебе были белые трусики, Маша, и по этим трусикам я вспомнил, что ты – подросток, в сущности. Все мои женщины носили чёрное бельё. От слишком тугой резинки на талии остался красный шрамик. Я поцеловал твой красный шрамик. Что, это была новая национал-большевистская эстетика, совокупляться с партийным товарищем Марией под портретом Бенито Муссолини? Моим тупым собратьям по профессии писателя этого нового мира не понять, когда у дивана брошены две пары армейских ботинок и двое джинсов. Когда у девчонки, выясняется, нет ни одного платья, и она никогда не надевает юбку… Утром мы увидели, что форточка высоко вверху не была закрыта и в комнату падал снег. В свете дня ты оказалась вся беленькая как зима, как молоко. Я рассмотрел, что у тебя белые маленькие ступни, маленькие уши. Через год, я говорю, ты выросла и сделалась чуть ли не выше меня, но ушки и ступни так и остались маленькими. Ты была замечательная девочка-дворняжка, Маша! Чудесный, весёлый щенок. С этими твоими неповторимыми сиськами. Природное явление, – ты всегда была готова подставить свою, ну как бы это негрубо выразиться, то, чем чувствуют…

Летом ты приехала в Москву, мне пришлось тебя прятать от Лизы не из буржуазных дурных соображений, ты знала, что есть Лиза, Лиза знала, что есть девочки, но просто Лиза тогда жила со мной, её некуда было девать, а я хотел и тебя и её, и совсем не расходилось это с общими желаниями. На мне висела газета, партийная работа. Мы с тобой находили время бродить по Москве полупьяными и счастливыми от соитий и зажимать друг друга между ног в самых неподходящих местах. Мы скандализировали московских прохожих потому что были вылитые типажи отца и дочери. И то, что я засовывал руку тебе между ног, нас возбуждало. И возбуждало прохожих и возбуждало Москву и кремлёвские башни и колокольню Ивана Великого, похожую на залупленный член, да простит меня национал-большевистский аскетизм. «Колокольня Ивана похожа на золочённую залупу!» – кричала ты и хохотала, наевшись серых питерских грибов из спичечной коробки.

Нас очень возбуждало, что мы вылитые отец и дочь. Маша, признай, вспомни, может в этом и состояла притягательность нас друг для друга. Игра в «дочки-папочки»… «Ну что ж, возлюбленные пары торчат на разном, извращений нет в природе, извращения придумали скудоумные буржуи, аристократы и рабочие не знают извращений», – так я тебе говорил, помнишь Машенька. Из чего ты мне хладнокровно сообщила, что так и думала.

Я знал, что ты проста и открыта не только со мной. Что спокойно снимаешь джинсики, и подставляешь то, чем чувствуют… Я знал, что ты делаешь это и с другими товарищами, и никогда не ревновал. Ибо я никогда не требовал, чтобы ты делала это только со мной. Я знал, что если бы я приказал: «Ты будешь жить со мной» – ты послушно стала бы жить и ни разу бы мне не изменила. Я ведь был твой командир, вождь. А ты всегда была ответственным и дисциплинированным партийным товарищем. Ты неизменно встречала меня на Московском вокзале, если я приезжал в Петербург, ты узнавала о моём приезде, даже когда я являлся втайне. Я был уверен, что ты встретишь меня. Будешь стоять на перроне среди пацанов. Обыкновенно с рюкзачком за плечами.

Я зажимал тебя, тискал за сиськи и вставлял тебе там, где ты мне попадалась. Тебе это всегда очень нравилось. Ты подкатилась ко мне в Смоленске, все целомудренно спали штабелями на полу, и хулигански пристроилась сосать мне под одеялом. Слева мирно посапывал мой охранник. Ты отсасывала мне с воодушевлением в поезде «Псков – Москва», покойный Костян Локотков отвернулся на верхней полке и закрыл курткою уши, такие звуки удовольствия ты испускала.

Как-то мы лежали одетые и я гладил твоё ушко от нечего делать. Это была зима. Вдруг ты вскочила на колени, лицо разгорячённое, в светлых глазах – два шарика зрачков, необычно расширенные.

«Давай я тебя, как Мария Магдалина, обслужу!?»

«Не понял. Как блудница что ли?»

«Она Христу ноги вымыла и волосами своими высушила…Тебе кто-нибудь ноги мыл и волосами высушивал?»

«Нет, – сказал я, – никто. Мать, наверное, в детстве, но не волосами же, полотенцем конечно».

«Хоть в этом я буду у тебя первой», – улыбнулась она и притушив сигарету, пошла в ванную. Пыхтя притащила оттуда красный пластиковый таз с водой. Опустилась на колени. Разула меня. Завернула мне джинсы. Тщательно пальцами и ладошками промыла мне ступни ног. И потом, низко наклонясь, отёрла мне ноги волосами. Волосы вызвали во мне множество странных ощущений, потому что по-особому раздражали кожу ступней.

«Знаешь, – сказал я ей, – эти древние люди ничего не делали просто так. Я понял: это особая форма чувственности».

«Я рада, – сказала она, глядя снизу на меня с любовью, и тем смутила меня. – Будешь меня помнить теперь!»

Помню я тебя, юный трупик, помню, ещё как. Кажется поднесу руку к носу и запахнет она твоей молодой разнузданной писькой. И ребята наши тебя помнят. За доброту, за щедро раздвинутые ножки, подружка ты наша. Такая как ты девочка, ты была важнее и лучше сотни вонючих недотрог. Женщина должна быть доступной.

Мы не знали, что у нас есть соперник, а имя его начинается на латинское "Н", долгое время. Точнее, мы, москвичи, не знали, что есть соперник, дольше чем питерцы. Питерцы, видевшие тебя чаще, узнали раньше. По-видимому даже в нашей неспокойной жизни революционной партии тебе не хватало экстаза. И ты искала экстаза встречаясь с "Н". Как-то ночью ты звонила мне и оставила на автоответчике звериную тоску и ужас. Ты звонила из объятий "Н". Явившись домой на следующий день, я попытался разыскать тебя. Отец со злобой сказал, что тебя нет дома. Когда я нашёл тебя, оказалось, что ты не помнишь, что звонила мне. «Ты в порядке, Мария?» спросил я.

«Со мной всё хорошо, не волнуйся. Я же крепкая девочка.» – сказала ты. Но все буквы "р" в «хорошо» и в «крепкая» вышли мягче, картавее обычного.

В октябре 2000 года ты умерла. Тебе было 22 года и два месяца. Партия не забудет тебя: мужчины партии тебя не забудут. Ты стольким принесла блаженство. Я о тебе не забываю. Вот подношу руку к носу и пахнет рука твоей юной разнузданной писькой. Потому спи себе сладко, наш боевой товарищ!