Жду тебя - Дженнифер Арментроут

Кэм нагнулся и стянул рубашку через голову.

О боже.

О.

У меня перехватило дыхание, когда я впилась в него взглядом. Его тело было божественным. Под гладкой упругой кожей проступали твердые рельефные мышцы. Я хотела спросить про татуировку, ее символику, но не могла выдавить ни слова.

Он откинул одеяло, и мое сердце замерло. Я тотчас вспомнила, что проделывала с собой в постели. Наши глаза впились друг в друга, и я уже не могла ни двигаться, ни дышать. Он забрался сверху, его руки взяли меня в свой плен, и я почувствовала себя маленькой… и защищенной. Мои руки легли ему на живот, ладони заскользили по глади кожи, ощущая судорожное сокращение его накачанных мышц.

Кэм прижался ко мне лбом.

– Ты не представляешь, что ты делаешь со мной.

Я и в самом деле плохо представляла, что происходит, но, когда он навалился на меня, тело само подсказало, что делать. Я чувствовала его тяжесть на своем животе, и даже слои одежды не могли скрыть его возбуждения. Я подумала, что это отрезвит меня, вытащит из пьянящего дурмана желания, но нет. Пламя вспыхнуло между моих бедер, пульсировала уже каждая клеточка тела. Я заерзала под ним, подводя его ближе к тому месту, которое мучительно, до боли, хотело его.

– Черт, – прорычал он, содрогаясь всем своим большим телом.

Он захватил мои губы жгучим поцелуем, устраиваясь между моих ног, заглушая стон удовольствия, поднимавшийся из моего горла. Его бедра вдруг оказались между моих ног, и нервные окончания заполыхали огнем. Тонкая ткань моей пижамы уже не была преградой между нашими горячими телами. Его бедра сделали еще один медленный толчок, и я впилась в них пальцами, прижимая к себе. Его поцелуй становился все более глубоким, настойчивым, рука спускалась вдоль моей шеи, коснулась набухших грудей и, повторяя линию живота, скользнула ниже. Он подхватил мою ногу и положил ее на свое бедро, все теснее прижимаясь ко мне, надавливая на самый чувствительный островок. Меня накрыло жаркой волной, но опять из глубин подсознания поднялся страх. Когда его бедра качнулись снова, я заскулила прямо в его губы.

– Мне нравится этот звук, – сказал он, двигая бедрами. Еще больше покраснев, я снова застонала. – Поправка. Я обожаю этот гребаный звук.

Шквал ощущений захлестывал меня с головой, сладкая боль нарастала в моем лоне. Это было похоже на то, что я испытывала в ту ночь в своей постели, но только все оказалось гораздо сильнее, ярче, и все было так осязаемо. Его рука снова пришла в движение, поднимаясь вдоль тела, нащупывая мою руку. На мгновение его пальцы сплелись с моими, а потом скользнули под рукав рубашки, пока наши языки соединились в танце.

И вдруг он замер надо мной и поднял голову. Я с трудом открыла глаза и глубоко вдохнула. Выражение его лица… оно было странным.

– Кэм?

Не говоря ни слова, он поднял мою руку и перевернул ее. Сердце оборвалось. Нет. Нет. Все происходило, как в замедленной съемке. Его пальцы двигались, и большой скользил по рваному шраму над моими венами.

Он смотрел.

Я проследила за его пристальным взглядом.

Отчаяние взорвалось во мне, разрушая волшебство моих чувств. Его большой палец снова потер запястье, словно пытаясь стереть шрам, но, когда этого не случилось, он перевел взгляд на меня. Ошибки быть не могло. Он знал… он знал, что это за шрам.

– Эвери?.. – прошептал он, нахмурив брови, напряженный и серьезный. – О Эвери, что это?

Отчаяние сменилось ужасом. Страдание, исказившее его красивое лицо, передалось мне, впиваясь острыми, как бритва, когтями и разрывая душу. Выражение его лица, оно… сломало меня, как это уже произошло однажды в ночь на Хэллоуин.

Этот шрам. Я так долго скрывала его от всех как свидетеля моей слабости, позора и унижения.

Вырвав руку, я неловко выбралась из-под него. Меня бросало то в жар, то в холод, пока я судорожно одергивала рукав, прикрывая запястье.

– Эвери… – Он потянулся ко мне.

– Пожалуйста, – сказала я, отодвигаясь от него. – Пожалуйста, уйди.

Кэм убрал руку.

– Эвери, поговори со мной.

Я покачала головой, губы мои дрожали.

Желваки заиграли на его лице.

– Эвери…

– Оставь меня! – Я спрыгнула с кровати, споткнулась, отступая назад. – Прошу, уходи.

Кэм замер на миг, словно собирался сказать что-то еще, но потом резко поднялся. Он стал медленно пятиться к двери, и меня затрясло. Нащупав дверную ручку, он остановился.

– Эвери, мы можем поговорить…

– Уходи. – Мой голос сорвался. – Пожалуйста…

Его плечи напряглись, и он сделал так, как я просила. Кэм ушел, тихо закрывая за собой дверь.

Я не пошла на астрономию ни в понедельник, ни во вторник. Я просто не могла себя заставить снова встретиться с Кэмом – после того, как увидела его убитое лицо, когда он догадался, откуда шрам на моем запястье; после того, как притворялась перед его родителями, будто все хорошо, с нетерпением ожидая отъезда. Хоть мы и пообщались так недолго, я прониклась к ним огромной симпатией, и на душе скребли кошки, когда я расставалась с ними, зная, что вряд ли увижу их снова. Я не могла смотреть ему в глаза и после той напряженной, нескончаемой дороги домой в пятницу утром, и после того, как он проводил меня до двери, все пытаясь поговорить со мной.

И уж тем более после того, как он стучался в мою дверь воскресным утром, с традиционной яичницей, а я не открыла.

Почти все выходные я провалялась в постели, и глаза уже болели от слез, которым, казалось, не будет конца. Я не подходила к телефону. Брит бомбардировала меня эсэмэсками. Джейкоб не отставал.

Приходили бесконечные сообщения от Кэма.

Кэм пытался пробиться ко мне в воскресенье вечером, в понедельник и вторник. Каждый раз, когда я слышала стук в дверь, меня словно били под дых.

Я не могла быть рядом с ним, потому что выражение его лица в тот миг, когда он заметил шрам, слишком напоминало то, что я видела на лице моей матери.

Прошло месяцев пять после той вечеринки на Хэллоуин, когда я решила, что с меня хватит. Нескончаемый поток электронных писем, сообщений, телефонных звонков, записей в Фейсбуке еще можно было стерпеть, но как существовать в школе, в реальной жизни, а не в виртуальном пространстве? В школьных коридорах, туалетах, столовой, учебных кабинетах не просто шептались о том, что произошло, когда мы с Блейном уединились в его комнате. Об этом говорили в открытую, ничуть не стесняясь меня. Меня называли лживой шлюхой, изощрялись в ругательствах – кто во что горазд. Учителя не одергивали озверевших от ненависти учеников, в стороне стояла и администрация школы.

Так что мне ничего не оставалось, кроме как подружиться с застекленной рамкой, некогда хранившей фотографию, с которой улыбались я и моя лучшая подруга – та самая, что первой прилюдно обозвала меня шлюхой и открыла травлю.