Король утра, королева дня - Йен Макдональд

болотных урочищ) два фермера принялись вспоминать о том, что видели в большом городе. Один прошелся по улицам и бульварам и унес с собой воспоминания о сверкающих церковных колокольнях и шпилях, стремящихся ввысь, подобно мечте, о памятниках выдающимся, важным людям, палладианских портиках и куполах общественных зданий, пилястрах, пирсах и палисадах, а также о воздухе, наполненном птичьим пением.

Другой ходил по тем же улицам, но ему запомнились серые кирпичные дома, прижимающиеся друг к другу, словно банда взволнованных гопников; треснувшие фрамуги; окна с картонками вместо стекол, детские коляски, заполненные углем или картофелем, бродяги в дверных проемах, капустные листья под ногами, смрад мочи и портера, давка и неодолимое, как чугунный утюг, хамство.

Они словно бы побывали на разных континентах, но это один и тот же город.

И по его улицам летит певчая птица, и с ее птичьей точки зрения он воспринимается как средоточие уступов, насестов и мест для гнездования, соединенных громадными пустыми каньонами, по дну которых днем и ночью движутся существа – неиссякаемый источник еды.

И око птицы, летящей по воздушным магистралям и закоулкам, замечает кошку, крадущуюся по улочке, а для кошки город – кубистские джунгли феромонов, территорий и тропинок, широких и узких, то примыкающих друг к другу, то проходящих по общей территории, то пролегающих на разных уровнях одного и того же пространства, разграниченных запахами жира, мочи и секрета кошачьих желез, метками, нанесенными на карту, которую читают носом, глазом и вибриссами, а защищают клыками, когтями и шипением.

И кошка, пробирающаяся вдоль границ, обозначенных феромонами, проходит мимо бродяги, лежащего в озаренном газовым светом дверном проеме, а для бродяги город – скопище дверных проемов и арок, мест, где сухо и можно спрятаться от дождя или ветра, закутков, куда не проникает холод, железнодорожных арок и деревянных парковых скамеек, общественных туалетов у стен гавани, переулков и заброшенных домов, место, где живется холодно, сыро и недолго, где редко удается поспать и еще реже поесть, мало знакомых, друзей и того меньше и никто тебя не любит, не считая пса, кота или певчей птицы.

Три города, много городов, все разные и недоступные друг другу, все неразрывно взаимосвязанные.

Шли бродяги, доверившись вехам и бедекерам [76] тайного города, малопонятным надписям мелом, царапинам на камнях, продуманно подпорченным табличкам с названиями улиц, запасным путям для товарняков на Аберкорн-роуд, свету газовых фонарей и колыханию стираного белья на окнах (были ли это флаги триумфа или капитуляции?), ступенькам многоквартирных домов, треснувшим фрамугам, улицам с дешевым жильем, где перебиваются с хлеба на чай, живут вшестером в одной комнате, до сорока рожают по ребенку в год – спасибо, ваше святейшество, – где Юноны и павлины, капитаны и короли [77], в тени стрелка и Звездного плуга [78], благословленные и проклятые священниками и мятежниками, святыми и мучениками, где закопченные боги четырех рек Гибернии глядят со здания таможни [79], а у извозчичьей стоянки [80] под мостом Батт можно выпить из оловянной кружки канцерогенный чай, приторно пахнущий сгущенкой, да заесть сэндвичем с беконом толщиной с порог. Оттуда их попутчиком выступил фонарщик, совершающий вечерний обход – через рыцарственную даму Анну Лиффи [81], к теням газохранилищ Рингсенда.

На выпуклом бетонном полу внутри скелета демонтированного газгольдера [82] горел костер. Его свет помог Тиресию и Гонзаге пройти через битое стекло, ржавую колючую проволоку и отравленную землю к бродягам, которые собрались вокруг огня и передавали друг другу бутылку молока с примесью украденного из уличного фонаря газа. Одна из их компании, пожилая женщина по прозвищу Милашка Молли Мэлоун [83], уже опьянела и лежала, скорчившись, похожая на кучу рваных шерстяных тряпок и шалей. Вытекшая изо рта струйка густой слюны поблескивала в свете костра. Тиресий и Гонзага присоединились к кругу и испили из священной бутылки, хотя оба были неуязвимы для хмельного, будь то виски, метилированный спирт, пары бензина из красной канистры или молоко, обогащенное городским газом. Бескрайний синий вечер распахнул над городом ангельские крылья. Под первыми робкими проблесками звезд бродяги сидели, словно прихожане на мессе. Бутылка перемещалась по кругу противосолонь, справа налево, как заведено у ведьм и черных магов. Другие приходили из своих особенных городов и один за другим падали без сил, когда газ Дублинской корпорации лишал их рассудка. В конце концов бутылка выскользнула из чьей-то руки, и молоко разлилось лужей с неровными краями на щербатом бетонном полу.

Гонзага обошел пьянчуг по кругу, щелкая пальцами у каждого над ухом, поднимая веки. Убедившись, что свидетелей не будет, он отошел к краю освещенного пространства и принялся расставлять свои шпионские устройства и обереги. Чем ближе странники подходили к хаосу миф-линий вокруг города, тем мощнее и отчетливее делался пука-фагус. Проходя через частокол зыбких, рваных миф-линий, оба уже не сомневались, что за ними охотятся.

– Наша проблема, в пресловутых двух словах, – размышлял вслух Тиресий, – заключается в том, что мы создали узор охранных извилин с единственной целью: защитить подопечную от атаки извне. К нашему величайшему огорчению, мы даже не задумались о возможности того, что подопечная сама прорвется к миф-сознанию, разрушит узор изнутри и, таким образом, сделает нас беззащитными и уязвимыми для ярости Антагониста. Мы проявили небрежность относительно своих обязанностей, дорогой мой Гого, – непростительную небрежность.

Гонзага чувствовал, как фагус перемещается над битым стеклом и колючей проволокой, словно низко стелющийся холодный туман в жаркой ночи. Бродяга прижал посох к груди и расставил вешки и обереги: сюда бутылку из-под «Гиннесса», туда рулончик трамвайных билетов… Под накрывшей Дублин громадной линзой душного, застоявшегося воздуха звуки разносились необычайно далеко: лязг и шум машин на запасных путях в Фэрвью; корабельная сирена, словно безутешный стон заблудшей души где-то на взморье, за отмелью в устье реки; ругань пьянчуг; свистки полицейских; грохот бьющегося стекла; звон отбивающего час колокола собора Святого Патрика. Отбросы общества ворочались и бормотали во сне. Гонзага выполнил свою задачу и сел у костра, напротив Тиресия. Они прикрывали спины друг друга. За вешками и оберегами урывками перемещались существа, которые могли быть крысами, кошками, собаками, а могли и не быть. Тиресий чувствовал, как Страна сновидений манит его; гипнагогические [84] иллюзии порхали по краям поля зрения, толпились, словно насекомые у век нищего. Старая Молли Мэлоун – та, что первой поддалась соблазну бутылки, – вскрикнула во сне и вздрогнула, словно пробуждаясь от кошмара. Ее глаза распахнулись.

Из них повалил черный пар.

Тиресий и Гонзага мгновенно вскочили на ноги.

Нищенка завопила и попыталась разогнать