Гонец московский - Владислав Русанов

Правда ли Горазд разговаривал с ним с того света или все увиденное – пустая выдумка, не имеющая никакого смысла? И как ему учиться смотреть в глубь человеческой души? Ведь задача эта по силам, пожалуй, только настоящему мудрецу. Нужно прожить много-много лет, наблюдать, запоминать, постигать тайные замыслы людей, которые рано или поздно становятся явными… А это не так-то просто – за год или два не выучишься.

Раньше хоть домовой был, советом помогал, подсказывал, предупреждал об опасности, а сейчас кто поможет?

Улан? Татарчонок, конечно, предан ему до одури, но молодой, глупый, горячий. В бою будет драться до последней капли крови – а коли придется, так и умрет рядом, спина к спине, – но советчик из него никудышный.

Крыжак? Ну да! Будет рыцарь унижаться до бесед с каким-то там смердом… Хотя, судя по всему, жизнь его была нелегкая и богатая на приключения – абы кого Великий магистр посланником не назначит в далекую, чужую страну. Но все мы для него схизматики-иноверцы, да еще дикари. Ходит, словно кол проглотил, ни с кем словом не перемолвится, ест отдельно, будто бы брезгает. И сейчас лежит сам по себе. Ишь как вытянулся!

Парень чуть-чуть приподнял голову, чтобы посмотреть – как там крестоносец, и, к своему удивлению, увидел, что брат Жоффрей уже не лежит, укрываясь подбитым мехом плащом, а сидит, неспешно озираясь по сторонам. Казалось бы, чего тут удивительного? Ну проснулся человек. Мало ли что? Может, по нужде в лес собрался. Только что он так оглядывается, будто опасается чего-то? Никита даже дыхание затаил, стараясь, чтобы храмовник не заметил его взгляда. Что-то дальше будет?

Де Тиссэ долго сидел, не меняя позы. Смоляне, охраняющие стоянку, или не заметили его, или не сочли нужным обращать внимание, рассуждая, по-видимому, так же, как и Никита. Потом рыцарь осторожно снял с пояса кошель, неторопливо развязал узелок, сунул пальцы внутрь. Поковырявшись в мешочке, брат Жоффрей вытащил что-то – что именно, парень не сумел рассмотреть, мелочь какая-то, не больше лесного орешка. Вытащил и сунул в рот.

Снадобье? Неужели суровый крестоносец болеет и стыдится показать окружающим слабость?

Никита уже собирался закрыть глаза – найденное простое объяснение успокоило его, – как вдруг брат Жоффрей легко вскочил на ноги. Потянулся, разминая затекшую спину.

Вершиничи по-прежнему неподвижно сидели у догоревшего костра.

Рыцарь накинул плащ на плечи, неспешно затянул тесемки под горлом. Надел войлочный подшлемник и кольчужный капюшон. Тяжелый хауберк[124] он не снимал, полагая, что кольчугу лучше тащить на себе, чем в руках. Выходит, он и спит в нем? Или нарочно сегодня не снял? Готовился…

Поскрипывая снегом под подошвой, де Тиссэ прошел мимо охранников-смолян, мимо поспешно прикрывшего глаза Никиты. Он направлялся прямиком к куче тороков. Он не таился, не крался, даже бурчал что-то под нос, но ни один человек не поднял головы, не окликнул его. Все спали мертвым сном.

Что за наваждение!

Никита хотел тихонечко позвать крыжака, но понял, что язык не повинуется. Попытался пошевелить рукой и не смог. Даже пальцы не слушались. Он мог только лежать и смотреть, как брат Жоффрей вытаскивает из-под мешков свой меч, цепляет ножны на пояс. Поковырявшись в груде добра, рыцарь подхватил на плечо один из мешков, повесил на руку уздечку, взял под мышку седло.

Кони, стреноженные на краю прогалины, фыркали и дичились. Караковый жеребец Ильи негромко заржал и прижал уши.

Смоляне продолжали оставаться неподвижными. Никита ясно видел спину и голову одного из них – воин привалился боком к стволу березы с блестящей в лунном свете корой.

«Точно, чародейство! Ай да рыцарь!»

Брат Жоффрей не долго раздумывал, наметанным глазом выбрав наилучшего коня, и вкрадчивым движением схватил за недоуздок каракового. Накинул повод на могучую шею, сунул удила скакуну воеводы в рот. Успокаивая, погладил храп. Конь оскалился, беззлобно клацнул зубами – скорее в шутку, чем пытаясь укусить.

Никита невольно залюбовался, как быстро крестоносец уложил на спину животного потник и седло, затянул подпруги, привязал торок к задней луке. Еще несколько мгновение потребовалось рыцарю, чтобы подогнать путлища[125] на привычную длину… Толчок! Вот он уже в седле. Пятки глухо ударили в конские бока.

Жеребец сорвался с места в намет – только снежная пыль взвихрилась – и скрылся в темноте.

Какое-то время Никита прислушивался к быстро удаляющемуся топоту копыт, а потом провалился в тяжелый, похожий на забытье, сон.

Глава девятнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира

Посад, Смоленск, Русь

Вилкас вышел к Смоленску ближе к полудню.

Парень бывал здесь не раз, и теперь сердце сжалось, как при встрече со старым знакомцем. Холм над могучим Днепром, стремнину которого нынче сковывал крепкий лед. Крепостная стена – прочный частокол по гребню вала. Маковки церквей горели на солнце: ма-ахонькая издалека Петра и Павла на правом берегу, Иоанна Богослова на Варяжках у моста уже на левобережье и, наконец, Михаила Архангела возле Пристани. А у подножия холма раскинулся шумный посад.

Раньше, говорят старики, Смоленск был еще больше и богаче. Даже Аскольд и Дир, когда спускались по Днепру, не рискнули высадиться, чтобы захватить город и хозяйничать в нем. Пришлось варягам аж до самого Киева сплавляться. Только Олег, прозванный Вещим, сумел убедить смолян платить ему дань.

С той поры многие Рюриковичи считали за честь княжить в Смоленске. И Вячеслав Ярославич, и Владимир Мономах. Но черный мор, прокатившийся почти сто лет назад, свел в могилу больше половины горожан. С тех пор город, не уступавший Киеву или Владимиру, никак не мог оправиться. Хотя татаро-монгольское нашествие каким-то чудом и миновало Смоленск, прежняя торговля восстанавливалась с трудом.

Литвин недолго постоял на дороге, приглядываясь к поднимавшимся над постоялыми дворами и корчемными домами голубоватым столбам дыма, а затем упрямо зашагал к городу. Там его друзья. В гостях или в плену – это еще предстоит выяснить.

Догадку Вилкаса, что Никиту, рыцаря и татарина увели с собой смоленские дружинники, подтвердил Финн. Старик оказался, хоть и загадочным, и страшноватым спутником, но надежным и, как показало время, вполне благожелательным. В ночь первой встречи они долго беседовали у костра. Вернее, Финн говорил, а парень слушал. Слушал внимательно, прихлебывая горячий, горьковатый, пахнущий мятой и чабрецом отвар из берестяной кружки, которую старик сунул ему в руки. А здоровенные, косматые волки лежали за пределами освещенного круга и, умостив лобастые головы на передних лапах, тоже внимательно слушали, изредка моргая.

Финн оказался не простым человеком.

«Да и человеком ли?» – так до конца и не смог понять Вилкас.

Это и неудивительно…

Страна Суоми издавна считалась прародиной чародеев и волхвов. И чем севернее, тем сильнее колдуны и мрачнее замыслы, которые они лелеют в седых, растрепанных головах. Самые страшные из них обитают в Похъёле – далекой и удивительной стране. В стране, где лета не бывает никогда, где птицы замерзают на лету, а люди падают замертво, обморозив легкие, где нет текучей воды, а только лед, где полгода длится ночь, а в небе сверкает и играет разноцветными огнями чудесная радуга. Кто-то говорит, мол, это лисы чешут бока о скалы так, что искры летят на небо, кое-кто доказывает – это стая лебедей, улетевшая слишком далеко на север и застрявшая во льдах, а иные убеждены: небесный огонь – не что иное, как дыхание огромного дракона, свившегося кольцами на одном из безымянных северных островов.

Литвин отлично помнил, как в детских сказках финские колдуны всегда являлись, чтобы воровать непослушных мальчишек и девчонок и утаскивать их к себе. Для чего? На это ни дед, ни бабка ответить не могли… Да и сам Перкунас – бог грозы и покровитель отважных воинов – сумел бы растолковать? Может, приносили в жертву, а может быть, воспитывали из украденных детишек верных учеников.

Впрочем, Финн не желал, чтобы его называли колдуном, но, в конце концов, смирился со «знахарем». Жил он, по его же словам, в Лапландии, то бишь еще севернее, чем край Суоми. Сколько зим и лет, не сказал, но по некоторым обмолвкам Вилкас догадался, что очень много – гораздо больше обычной человеческой жизни. Предпочитал общаться не с людьми, а с дикими зверями и пользовался огромным уважением с их стороны.

Никакого чародейства в этом нет, убеждал парня Финн, только опыт и приходящая вместе с ним мудрость. Звери, они не глупее иного человека будут. Те же волки или медведи. Найди к ним подход, и отплатится тебе дружбой и преданностью.

Тут Вилкас вспомнил, что у жмуди, ятвягов и его родного племени литвинов существуют легенды о людях, понимающих язык птиц и зверей. К примеру, парень, заблудившийся в лесу и попавший в логово лешего. Лесовик не сделал гостю ничего дурного потому, что юноша вежливо поздоровался с ним и поговорил о здоровье, об урожае грибов да ягод. Обогрел, накормил, оставил у себя ночевать, а утром подарочек сделал – дал пожевать лесное яблоко. Ох и кислое было то яблочко! Как сводило челюсти у бедняги! Зато, когда проглотил последний кусочек, парнишка услышал, как смеются, обсуждая его сморщенное лицо, белки на соседней сосне, как болтают синицы, ворчит спросонья барсук. Так и жил он с тех пор, понимая звериную и птичью речь…