Золотой саркофаг - Ференц Мора

Однако больше, чем все эти замечательные знамения, обрадовало императора улучшение здоровья супруги. Императрица начала поправляться как раз с того самого дня, когда пыталась броситься с вершины Панейона, через час после этого разрушенного землетрясением. Словно катастрофа в природе облегчила страдания измученной души. После судорожных рыданий августа глубоко заснула прямо на руках императора. Она спала до вечера следующего дня и проснулась с улыбкой на устах. О том, что произошло за это время, она ничего не знала, а, узнав, не стала расспрашивать, сколько храмов и статуй погибло, искренне сожалея лишь о холме, на вершине которого любила сидеть в ожидании корабля с Пантелеймоном. Во сне она разговаривала с врачом, и тот назвал ей день, когда приедет в Александрию. Твердо поверив этому обещанию, она стала спокойно ждать, заставляя Титаниллу каждый вечер читать ей из Евангелия историю сына наинской вдовы, воскрешенного Христом из мертвых.

Император, хоть и не подозревал, что жена его приняла христианство, знал, однако, что ей читают священные книги новой веры. В Никомидии он несколько раз сам слушал чтение Квинтипора, но, целиком поглощенный созерцанием опущенных глаз и шевелящихся губ юноши, слышал лишь голос сына, нимало не задумываясь над содержанием читаемого. Да и здесь, в Александрии, не думал о том, что жена его держит у себя запрещенные книги. Ведь христианские книги пришлось конфисковать не из религиозных, а из политических соображений. А бедняжку императрицу поистине никто не мог заподозрить в злоумышлении на его жизнь и безопасность империи. И меньше всех – сам император, который один только знал, чем вызваны страдания его подруги. Что ее занимают христианские сказки, он радовался, но не удивлялся. Известно, что женщины и дети очень любят сказки. Для развлечения жены он хотел даже подыскать хорошего египетского сказочника: в этой необычайной стране, населенной скорее взрослыми детьми, чем людьми зрелыми, было множество профессиональных сказочников. Но августа решительно отказалась от его предложения.

Он принес ей лучшие из канопских драгоценностей, принес уникальный янтарь, перо феникса. На камни она даже не взглянула, перо тоже брезгливо отстранила, – только янтарю с бабочкой странно обрадовалась.

– Ты в самом деле отдашь это мне, Диокл?

– Да ты посмотри как следует: разве вот это рубиновое яйцо не красивей? Или вот этот смарагдовый столбик?

– Нет, Диокл, пожалуйста, подари мне янтарь! – настаивала августа, не отрывая восторженных глаз от куска затвердевшей морской смолы. – Видишь, что там внутри?

– Вижу. Что-то вроде бабочки с раскрытыми крыльями. Негоциант говорил, что иной раз бывают в янтаре и мухи, только они не к добру. А бабочка к счастью, Приска.

– Да, да! Эта бабочка, безусловно, к счастью, – подняла глаза императрица. – Ведь это символ спасения!

Император кивал головой в знак согласия, хоть не усматривал в бабочке никакого символа.

– Вот увидишь, Пантелеймон тоже очень обрадуется этому янтарю. Послезавтра он будет уже здесь. Диокл, мне хочется, чтоб ты тоже иногда беседовал с ним.

Император опять согласился. Ему самому теперь казалось, что надо подробно побеседовать с этим магом, сумевшим так покорить душу августы. Видимо, это, в самом деле, человек значительный; может быть, он понимает и в астрологии, и тогда хорошо бы сверить его предсказания с гороскопами Биона.

Император настолько уверовал в сон августы, что даже появление Галерия напомнило ему о враче. Цезарь прибыл как раз в тот день, когда августа ожидала Пантелеймона.

Пастух явился одетый по-дорожному, в круглом военном плаще, с кожаным мешком через плечо. Из гавани, где его, по поручению Диоклетиана, встречали Максентий и Константин, он поспешил прямо к императору.

– Хере![133] – подняв правую руку, приветствовал он императора. Латынь не давалась Галерйю, и среди своих он предпочитал говорить по-гречески.

– Привет тебе, цезарь, – улыбнулся император. – Ты что, один приехал? Не привез с собой врача Пантелеймона?

Галерий вздрогнул. Кровь отхлынула от его всегда красного лица.

– Как ты узнал, государь? – хрипло спросил он. Потом кивнул принцепсам: – Выйдите!

Император, удивленный, показал им на боковую дверь.

– Ступайте туда… Да что с тобой, Галерий?

Цезарь скинул с плеча кожаный мешок, достал оттуда другой, полотняный, весь в красных пятнах, развязал его и вытащил оттуда человеческую голову, с волосами и ресницами, слипшимися от крови. Когда Галерий поставил ее на стол, из нее посыпались темные, пропитанные кровью опилки.

– Вот тот, кого ты желал видеть, государь! Это врач Пантелеймон. Бунтовщик, оскорбитель величества, посягнувший на твою священную жизнь. Не забудь принести богам величайшую благодарственную жертву, государь, за то, что они вовремя предали его мне в руки.

Щеки Галерия порозовели. Зато у императора лицо побледнело, как то мертвое лицо, на которое он смотрел.

– Кто это сделал?! – не спросил, а скорее простонал он. Словно удар молнии поразила его мысль о том, что врач явился точно в день, назначенный им самим во втором сне императрицы, и в виде, предсказанном в первом.

– Я! – гулко ударил себя в грудь пастух. – Я, цезарь Римской империи, твой зять и сын!.. Этот безбожник пробирался к тебе.

– Но ведь я сам его вызвал.

– Чтоб он тебя погубил?! Чтобы истребил тебя вместе с отпрыском?!

Костлявые руки императора вцепились в край стола с такой силой, что пальцы захрустели. Если только что над ним разразился удар грома, то теперь под ним разверзлась бездна. Вместе с отпрыском?! Убийца покушался на его сына! Стало быть, преступники не только знают, что он есть, но и хотят, чтоб его не было!

– Ну, говори! – со свистом вырвалось из его груди.

Гнев Галерия теперь немного унялся, и он спокойно изложил суть дела. Еще в Наиссе он слышал, что главным подстрекателем безбожников является врач по имени Пантелеймон, которого цезарь заподозрил еще в Никомидии, о чем, кстати, может вспомнить и повелитель. С той поры этот врач переселился в Наисс, откуда стал рассылать христианским церквам в Азии бунтарские письма. Тайным гонцом его был некий пресвитер Анфимий, вместе с которым позднее он отправился в Фессалопики, где по его наущению безбожники возмутились и вышли на улицы с требованием освободить епископов. Цезарь быстро навел там порядок, приказав распилить нескольких бунтовщиков пополам. Но врача с пресвитером изловить не удалось: они будто бы уже отплыли на Кипр. Галерий хотел поспешить следом за ними, однако перед отъездом к нему ввели человека, назвавшегося Анфимием. Он добровольно подтвердил, что является апатским пресвитером и знает, где находится Пантелеймон, так как вот уже два дня держит врача связанным в их совместном убежище. Сначала он заявил, что по велению совести восстал против мерзостей, замышляемых Пантелеймоном: врач твердил всюду, что император – антихрист и потому христианский бог истребит его вместе с отпрыском. Император не выдержал:

– С каким отпрыском?!

Этот вопрос на мгновенье смутил Галерия. Но потом он признался, что безбожник имел в виду, конечно, Валерию, жену его и дочь повелителя. Ему, мужу Валерии, не хотелось самому говорить об этом деле, столь же возмутительном, сколь и смешном. Ведь безбожник этот утверждал среди своих сообщников, будто в первый раз никомидийский дворец подожгла Валерия, чтобы погубить в пламени ненавистного ей отца. Можно было бы думать, что врач просто спятил. Но из показаний Анфимия явствовало, что Пантелеймон очень трезво и тщательно готовился к убийству императора и для этого собирался отправиться в Египет. Ему помешало только то, что пресвитер задержал его. Потом Анфимий признался, что выдал Пантелеймона не только по велению совести, но и из личной ненависти. У пресвитера была дьяконисса, с которой он жил как с женой: христианский бог этого не запрещал. Врач, однако, находил это недостойным духовного сана Анфимия и пытался уговорить пресвитера освободить свою плоть от связи с женщиной, а душу от греха. Но пресвитер не поддался на его уговоры, и тогда врач поймал в свои сети женщину: она дала обет безбрачия и еще в Наиссе скрылась от Анфимия. Потому-то, когда они вдвоем прятались в Фессалониках[134], Анфимий, выбрав удобный момент, навалился на спящего Пантелеймона, связал его и потребовал, чтобы тот вернул ему жену, угрожая в противном случае выдать его властям. Так как врач, упорствуя, ни словом не отвечал на его угрозы, пресвитер и явился к цезарю.

– А что показал Пантелеймон? – спросил император.

– Он молчал, государь, не хуже, чем вот теперь, – ответил Галерий. – Хоть, кажется, не было такой пытки, которой бы палач на нем не испробовал. Я сам присутствовал на всех допросах и, в конце концов, не выдержал – отсек ему голову… Не мог больше смотреть на негодяя, готовившего удар тебе в спину.