Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Я фыркнула, повесила пальто на вешалку и принялась раздеваться.

По ногам тянуло холодом, а пара девиц в углу безудержно трещали, обсуждая какого-то красавчика, не обременённого пока парой. Я расплела косу, пропустила тяжёлые пряди сквозь пальцы. Лунные знаки рассыпались по плечам.

Я зажмурилась — и обернулась.

Дать зверю волю — это будто разрешить себе стать, наконец, настоящей.

Ты отбрасываешь всю человеческую шелуху, стряхиваешь её с себя, как отмершую кожу, и выскальзываешь в свободный, дикий мир, чтобы наконец занять своё место. Ты не становишься зверем, нет; ты вспоминаешь, что зверь — это и есть ты.

Тело сжимается, комкается, будто податливая глина, и ты лепишь себя заново. Мир вокруг подскакивает куда-то вверх, сереет, расцвечивается новыми красками и движется рывками, дрожа и смазываясь. Зато если смотреть в конкретную точку, она обрастает подробностями и объёмом.

Долгую секунду ты пытаешься сообразить, почему у тебя нет рук. А потом в пасть бьют запахи, мышцы напрягаются и толкают вперёд, хвост суетливо бьёт из стороны в сторону.

Я скользнула мимо шторы и в открытые двери, плюхнулась брюхом в грязь, подставила голову солнцу. Оно пробежалось ласково по дугам над глазами. Тепло, тепло и дико, и тянет влажностью и разложением, а вон там, в кустах, копошатся мелкие полевые мыши, от которых совсем не пахнет человеком.

Две девицы из раздевалки оказались птицами и вылетели наружу, всё так же гомоня и пересвистываясь. Я проводила их взглядом, щурясь на солнце. В ноздри били запахи, тело истосковалось по движению, в крови бурлил коктейль из азарта и жажды.

Я толкнула себя в кусты. Прошлогодняя листва, склизкая и смешанная с дёрном, почти не шуршала. Я приближалась беззвучно, как сама смерть, пока жертва хрустела чем-то своим и топтала крошечными лапами влажную кору.

Рывок. Я распрямилась стрелой, стремительной и беспощадной, всё тело напряглось и натянулось, зубы впились в тельце, остро пахнуло кровью, дерьмом и ужасом.

Я широко разинула пасть и заглотила добычу целиком.

Напряглась, проталкивая её глубже и чувствуя, как раздаются в стороны рёбра: чуть неприятно и одновременно с этим тепло, сыто.

Тело не отказалось бы ещё от нескольких мышей: их, таких мелких, нужно куда больше одной, чтобы свернуться на солнце и довольно переваривать. Но если слишком увлечься звериной охотой, у человека будет потом диарея, и хорошо если только она.

Я посмаковала мгновение, запоминая всем телом, как трепыхалась в зубах беспомощная добыча, как я летела в броске сквозь бьющий в морду воздух, как скользило по мышцам солнце. Потёрлась боками о тёплую кору дерева. А потом расслабленно зевнула и углубилась в лес.

Есть мало радостей лучше весеннего леса. В нём всё дышит жизнью, будущим теплом и свободой. Лес ввинчивается в лёгкие, пьянит и наполняет изнутри веселящим газом, лес щедро дарит и лёгкость, и естественность всякого решения, и невозможное ощущение правильности.

Нетрудно понять, почему когда-то далёкие предки двоедушников выбрали Лес. Даже если он долгое время был страшен и чужд, даже если в нём за каждым деревом пряталась смерть, он давал самое главное: смысл.

А ещё здесь, среди набухающих влажных почек и старой листвы, звериных меток и невидимых троп, среди тысяч запахов и звуков я была, наконец, настоящей.

Здесь нельзя было сделать вид, будто меня нет, или я не такая, какая я есть. Здесь ты — это ты, и всё вдруг очень просто и кристально ясно. Здесь замолчали чудовищные часы, звучащие у меня внутри, и я была перед Лесом — самой собой, чистой и обнажённой.

Даже тень стала невесомой, и я легко скользнула по склону выше, выбрала большой, нагретый солнцем камень, и свернулась на нём, устроив подбородок на кончике хвоста.

К раздевалке я вернулась, когда по лесу поползла закатная влажная прохлада, и зверя потянуло забиться в какую-нибудь щель и забыться там глубоким мёрзлым сном.

Всё тело, отвыкшее от нагрузок, ныло, а желудок недовольно бурчал: возможно, всё-таки не стоило жрать ту мышь, даже если всего одну. Во рту поселился неприятный горький привкус, а язык легонько колола вина: я ведь мягкая по жизни, понимающая и добрая, так почему меня так порадовала брызнувшая в горло кровь?

Зато голова была лёгкая-лёгкая, и усталось мышц разливалась приятным теплом, как после хорошо сделанной работы.

Я прошлась по коже мокрым полотенцем, до красноты натёрлась сухим и жёстким, натянула носки. Потянулась от макушки до пяток, скрутилась в бок, растягивая спину. Ох, и всё-таки хорошо быть зверем! Каким бы ни было животное у тебя внутри, иногда ему нужно брать своё, — иначе жить человеком будет гораздо, гораздо труднее!

Увы, мою лёгкую радость разделяли не все: в раздевалке кисловато пахло тревогой и страхом. Я чуть поморщилась, натянула трусы и взялась за расчёску, принялась разбирать спутанные волосы снизу вверх.

Запах тревоги стал острее и направленнее, как будто боялись меня. А ещё он мешался с чем-то неуловимо знакомым, как будто волновалась не просто какая-то случайная псина, а собака, которую я уже встречала раньше.

Я заозиралась и быстро нашарила взглядом нескладную высокую фигуру в дальнем от меня углу. Прищурилась, силясь то ли вспомнить запах, то ли разглядеть что-то знакомое в сгорбленных плечах и алеющих оттопыренных ушах.

И вытаращила глаза:

— Алика?!

xlvi.

— Ты… что ты здесь делаешь?

— Не твоё дело, — гордо огрызнулась Алика.

Уши у неё горели ярче любого городского семафора. Настаивать было неудобно и незачем, но Алику распирало самыми противоречивыми эмоциями, от запаха которых свербело в носу, — а ещё чувством собственной важности.

— У меня миссия, — заявила она. — Очень секретная!

Не то чтобы я разбиралась в секретных миссиях, но в детективах о них определённо старались не трепаться на всех углах. В романах всякие агенты под прикрытием старались обычно слиться с пейзажем и не привлекать внимания, а Алика вся блестела, как начищенный медяк.

— Ты же в ОТК перешла, — вспомнила я. Алике, с её безудержной тягой к вселенской справедливости, самое место было в техконтроле.

— В профсоюз, — поправила она. — Мне дали место инструктора по технике безопасности! Ты знаешь, что в последние четыре года в Кланах наблюдается рост производственного травматизма на предприятиях текстильной промышленности?

— Какой ужас, — неискренне протянула я.

Алика всегда была за всё хорошее и против всего плохого: бойкая и пробивная девица, она когда-то сумела добиться для цеха правильных стульев к швейным машинкам, за что её терпеть не могла руководительница снабжения. А швеи, казалось бы, должны были ценить её и любить, но характер у Алики был невыносимый, и дружить с ней было невозможно.

Вот только что ей, инструктору из профсоюза на швейной фабрике Марпери, делать в Огице?..

— Ты на какую-нибудь конференцию приехала? — запоздало сообразила я. — Или, как там это у вас называется, слёт? По предотвращению травматизма. Производственного. Который растёт.

Алика снова задрала нос к потолку и фыркнула. У неё был невероятно таинственный вид. Я машинально провела расчёской по волосам, больно дёрнула себя за колтун, ойкнула и села обратно на лавку, распутывать и заплетать.

Алика пожевала губу, вылезла из своего угла и плюхнулась рядом со мной.

— Вообще-то, это ужасная тайна, — доверительно сказала она. — И я не должна никому о ней говорить!

Я кивнула и прикусила губу.

— Тебе ведь можно доверять?

Я неопределённо пожала плечами.

— Ладно, — решилась Алика. Похоже, она и правда боялась нечаянно лопнуть от своих новостей. — Тем более, ты должна мне помочь! Это очень важно. Вопрос национальной безопасности!

— Алика, — я с сомнением глянула на неё и замолчала, подбирая слова, — я…

Но тут она выпалила:

— Олта, я привезла деньги! Ну, понимаешь, деньги. Такие, особенные деньги. Те самые деньги.