Времена не выбирают… - Александр Кушнер

Надеть старательно, фонарик

Запрятан должен быть не слишком

Глубоко меж дверей на полке,

А Блок в шкафу с Андреем Белым

Стоять, где нитки – там иголки,

Всё под присмотром и прицелом.

И бедный Беликов достоин

Не похвалы, но пониманья.

Каренин тоже верный воин.

В каком-то смысле мирозданье

Они поддерживают тоже,

Дотошны и необходимы,

И хорошо, что не похожи

На тех, кто пылки и любимы.

«Представляешь, там пишут стихи и прозу…»

С. Лурье

Представляешь, там пишут стихи и прозу.

Представляешь, там дарят весной мимозу

Тем, кого они любят, – сухой пучок

С золотистыми шариками, раскосый,

С губ стирая пыльцу его и со щек.

Представляешь, там с крыльями нас рисуют,

Хоровод нам бесполый организуют

Так, как будто мы пляшем в лучах, поем,

Ручку вскинув и ножку задрав босую,

На плафоне резвимся – не устаем.

Представляешь, там топчутся на балконе

Ночью, радуясь звездам на небосклоне, —

И всё это на фоне земных обид

И смертей, —

с удивленьем потусторонним

Ангел ангелу где-нибудь говорит.

Портрет

Не заноситься – вот чему

Портрет четвертого Филиппа

Нас учит, может быть, ему

За это следует спасибо

Сказать; никак я не пойму

Людей подобного пошиба.

Людей. Но он-то ведь король,

А короли какие ж люди?

Он хорошо играет роль

Бесчеловечную по сути.

Ты рядом с ним букашка, моль,

Он смотрит строго и не шутит.

Всё человеческое прочь

Убрал Веласкес из портрета.

Усы, как веточки точь-в-точь,

Уходят вверх, – смешно же это?

Нет, не смешно! И ночь есть ночь,

Дневного ей не надо света.

И власть есть власть, и зло есть зло,

Сама тоска, сама надменность.

Из жизни вытекло тепло,

Забыта будничность и бренность.

Он прав, когда на то пошло.

Благодарю за откровенность!

На большом проспекте

Большой проспект году в сорок седьмом

Представь себе – и станет страшновато

Не потому, что старый гастроном

Вернется, а давно исчез куда-то,

Не потому, что вырубленный сквер

Зашелестит опять, ведь это чудно,

Не потому, что мальчик-пионер

Тебя смутит – узнать его нетрудно,

Не потому, что праздничный портрет:

Усы, мундир, погоны на мундире,

Два этажа собою занял, свет

Затмив кому-то на три дня в квартире,

А потому, что все, почти что все,

Идущие по делу и без дела

В загадочности взрослой и красе

Лениво, быстро, робко или смело

В привычной для проспекта полумгле,

Он узок, как гранитное ущелье, —

Их никого нет больше на земле,

Нет никого, какое ж тут веселье?

«Питер де Хох оставляет калитку открытой…»

Питер де Хох оставляет калитку открытой,

Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.

Маленький дворик с кирпичной стеною, увитой

Зеленью, улочка с блеском ее золотым!

Это прием, для того и открыта калитка,

Чтобы почувствовал зритель объем и сквозняк.

Это проникнуть в другое пространство попытка, —

Искусствовед бы сказал приблизительно так.

Виден насквозь этот мир – и поэтому странен,

Светел, подробен, в проеме дверном затенен.

Ты горожанка, конечно, и я горожанин,

Кажется, дом этот с давних я знаю времен.

Как безыдейность мне нравится и непредвзятость,

Яркий румянец и вышивка или шитье!

Главная тайна лежит на поверхности, прятать

Незачем: видят и словно не видят ее.

Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,

Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?

Смысл в этом желтом, – мы скажем, – кирпичном и синем,

И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном.

«Пока Сизиф спускается с горы…»

Пока Сизиф спускается с горы

За камнем, что скатился вновь под гору,

Он может отдохнуть от мошкары,

Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,

Сорвать цветок, пусть это будет мак,

В горах пылают огненные маки,

На них не налюбуешься никак,

Шмели их обожают, работяги,

Сочувствующие Сизифу, им

Внушает уваженье труд Сизифа;

Еще он может морем кружевным

Полюбоваться с пеною у рифа,

А то, что это всё в стране теней

С Сизифом происходит, где ни маков,

Ни моря нет, неправда! Нам видней.

Сизиф – наш друг, и труд наш одинаков.

«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»

Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —

Это значит, что грекам жилось неплохо.

Подгоняла триеру волна морская,

В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.

Налегай на весло, ничего, что трудно,

В порт придем – отдохнет твоя поясница.

А в краях залетейских мерцает скудно

Свет и не разглядеть в полумраке лица.

Я не знаю, какому еще народу

Так светило бы солнце и птицы пели,

А загробная, тусклая жизнь с исподу

Представлялась подобием узкой щели!

Как сказал Одиссею Ахилл, в неволе

Залетейской лишенный огня и мощи,

На земле хорошо, даже если в поле

Погоняешь вола, как простой поденщик.

Так кому же мне верить, ему, герою,

Или тем, кто за смертной чертой последней

Видит царство с подсветкою золотою,

В этой жизни как в тесной топчась передней?

«А теперь он идет дорогой темной…»

Джону Малмстаду

А теперь он идет дорогой темной

В ту страну, из которой нет возврата, —

Было сказано с жалобою томной

Про воробышка, сдохшего когда-то.

Плачьте, музы! Но, может быть, дороги

Той не следует нам бояться слишком,

Если даже воробышек убогий

Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.