Покоритель орнамента (сборник) - Максим Гуреев

Она не пропускала свет до самого дна, которое представлялось илистым и льдистым от бьющих в многочисленных рваных оврагах поймы ключей.

Старик разделся и по деревянной лестнице-сходу зашел в воду по пояс. Видимо, жжение прошло, потому что старик неожиданно улыбнулся, затем закрыл глаза, зажал пальцами нос и с головой погрузился в медный плес – прямоугольное небо. Вода вздрогнула и сокрыла ожившие подобно водорослям волосы на голове старика.

Вода символизирует вечность. Потоки, обнаруживающие себя лишь присутствием извивающихся водорослей, приходят ниоткуда и уходят в никуда. Водоросли, как полозы, как змеи.

Некоторые змеи проплывают мимо и теряются в водоворотах, проваливаются без остатка в бездонные воронки.

Изредка можно видеть и проплывающих мимо рыб, которые смотрят на старика с закатившимися глазами.

Поздние сумерки. Медленно падает мокрый, тяжелый снег.

Огни Козельска, как, впрочем, и пу стыни, почти неразличимы. Рабочие на берегу Жиздры жгут костры, отогревают промерзшие трактора: завтра утром будут растаскивать понтонный мост.

На противоположном берегу у самой воды сидят женщины, те самые, что приехали в монастырь вчера, тихо смеются. Разговаривают вполголоса, вспоминают ночь, проведенную в монастырской гостинице, радуются тому, что их благословили пойти на ночную службу в Иоанно-Предтеченский скит, где будет служить скитоначальник, схиигумен Илий.

К Оптиной пустыни Николай Васильевич подъехал затемно, вышел из тарантаса, подошел к монастырским воротам, лег на землю лицом вниз и развел руки в разные стороны, прообразовав тем самым крест.

– Бог с вами, Николай Васильевич, Бог с вами, поднимайтесь немедленно! Земля уже стылая, по ночам у нас заморозки! Вы можете простудиться и умереть!

Однако он лежит абсолютно неподвижно, и кажется, что не слышит обращенных к нему слов, потому как сосредоточенно прислушивается лишь к тому, как в него входит обжигающий холод. Находит это занятие вполне душеполезным, доводящим до судорог, до обострения болезни, до полной неспособности быть буйным хотя бы и в помыслах.

– Поднимай его! – кричат подоспевшие послушники.

Они пытаются перевернуть Николая Васильевича, оторвать от земли, но из этой затеи ничего не выходит ровным счетом. Гоголь же лишь стонет и, еле ворочая ссохшимися губами, молит: «Оставьте меня ради Бога! Дайте мне спокойно умереть!»

Наконец его с великим трудом поднимают и несут на источник, расположенный в пойме Жиздры. Здесь вода оказывается густо-красной, даже бурой. Она не пропускает свет до самого дна, полностью илистого и льдистого от бьющих в многочисленных рваных оврагах поймы ключей-полозов.

Николая Васильевича раздевают и погружают в эту воду, и тут же волосы на его голове, до той поры мертвые, полностью повторяющие неровности головы и выпуклости лба, густо натертые лампадным маслом и оттого слипшиеся, оживают, становятся похожими на извивающиеся водоросли.

В святом источнике нет никакой живности, и поэтому нет никакого повода для страха, что пиявки будут забираться в открытый рот, а сонные рыбы будут бессмысленно пялиться на человека с закатившимися глазами.

На следующий день Гоголь чувствовал себя уже значительно лучше, он даже вышел к всенощной, где отец наместник благословил его взойти на солею.

Тут Николай Васильевич находил себя ветхозаветным пророком, стоящим на горовосходном холме, на Голгофе, у подножия которой толпились всадники Апокалипсиса, или же на острове, затерянном где-нибудь в Восточно-Соловецкой салме.

Повернувшись лицом к молящимся, пророк возглашал:

«Под облаком с серповидной луной, служащей подножием Богоматери, семь ступеней со стоящими на них ветхозаветными тайнозрителями воплощения Премудрости – праотцами и пророками: царь Давид с Ковчегом Завета, Аарон с жезлом, Моисей со скрижалью, Исаия со свитком, Иеремия с жезлом, Иезекииль с затворенными вратами, Даниил с Горой Нерукосечной. На каждой из ступеней надписи: вера, надежда, любовь, чистота, смирение, благость, слава. На семи столпах начертаны изображения из Апокалипсиса и их разъяснение как даров Духа Святаго согласно пророку Исаие: книга за семью печатями – дар премудрости, семисвещник – дар разума, „камень единый с семью очесами“ – дар совета, семь труб иерихонских – дар крепости, десница с семью звездами – дар ведения, семь фиал золотых, полных фимиама, – дар благочестия, семь молний – дар страха Божия».

И сразу наступала тишина, внутри которой можно было различить лишь гыканье придурковато улыбающегося мальчика, привезенного в монастырь паломницами. Он крутит головой, сворачивает собственные уши в форме Cantharellus cibarius, пытается достать языком кончик носа, но безуспешно, периодически садится на корточки и трогает пол руками, закрывает глаза и воображает себе, что уже спит, видит сны, потом вдруг просыпается и опять видит перед собой стоящего на солее пророка.

Пророк грозит ему пальцем:

– Отныне нарекаю тебя Симплициссимус! Ты есть символ зависти, зловония, бедствия и началозлобного демона! Повелеваю посадить тебя на коня, на вьючное седло, спиной к голове коня, чтобы смотрел ты на запад, в уготованный для тебя огонь, одежду же твою повелеваю надеть задом наперед, а на голову повелеваю надеть заостренный берестяной шлем, будто бесовский, бунчук же на шлеме должен быть из мочала, венцы – из соломы вперемешку с сеном, а на шлеме надпись чернилами: «Он из войска сатанинского». Приказываю водить тебя по городу и всем встречным повелеваю плевать на тебя и говорить громко: «Это враг Божий!» После же надлежит сжечь шлем с головы твоей, дабы устрашить нечестивых, явить всем зрелище, исполненное ужаса и страха.

Какое-то время мальчик стоит в полном недоумении, улыбка медленно сходит с его лица, глаза его округляются, стекленеют, и вдруг он начинает голосить нечеловеческим голосом. На него тут же набрасываются паломницы, пытаются заткнуть ему рот и связать руки полотенцем, в которое обычно заворачивают просфоры, хватают его за ноги, бьют по щекам в надежде угомонить. Но сделать это совсем непросто. Мальчик катается по полу, извивается подобно змею, хватает паломниц за волосы, пытается укусить, переворачивается на живот и пытается уползти по-пластунски от своих мучителей. Уползает все-таки и прячется под чаном со святой водой.

Пророк отворачивается.

Николай Васильевич отвернулся от зеркала, из глубины которого, как из рубленного в лапу дубового сруба источника, на него смотрел абсолютно незнакомый ему, всплывший с самого дна человек, воображавший себя Гоголем.

Я воображал себя колядующим и надевал на лицо маску какого-то неизвестного науке рогатого чудища. Чудище открывало рот, высовывало красный язык, пытаясь дотянуться им до подбородка.

Я воображал себя покорителем орнамента. Всех этих листьев папоротника, посохов с навершиями в виде дикириев и трикириев, павлиньих хвостов, бунчуков, зрячих ладоней, верблюдов вниз головой и их погонщиков, оранжевых цветов, арабской вязи, плетенных из бересты наперсных крестов, рыб вверх плавниками и рыб с глазами, рипид, украшенных золотом, курдючных овец, велосипедных спиц, сияющих на солнце, как символ святости, да балканских украшений в виде восьмиконечных рождественских звездиц.

Я воображал себя покидающим Соловецкий остров с группой паломников, которые стояли на корме парохода, напряженно всматривались в неотвратимо уходившие за линию горизонта постройки монастыря и негромко переговаривались, будучи совершенно уверенными в том, что больше никогда не окажутся в этих местах. Впрочем, вернее было бы сказать, что возможность посетить остров им, скорее всего, еще представится, и не раз, но это будут уже совсем другие люди, потому что время изменит их.

Они будут выглядеть много старше.

Они будут думать о том, что уже были здесь прежде, будут извлекать из памяти воспоминания об этом месте, которых, что и понятно, не могло быть раньше.

А еще они будут ощущать себя частью островного пространства, то есть находить себя оторванными от остального мира, оставленными и забытыми здесь – в водах Дышащего моря посреди Восточно-Соловецкой салмы, в царстве царя Берендея, владевшего бескрайними просторами от Выговской волости до Петрозаводска, от мыса Канин Нос до Мурманска.

В Москву мурманский поезд прибывал к семи часам утра.

Я стоял в коридоре перед окном, и по моему лицу проплывали отблески пристанционных фонарей. Я видел низкий асфальтовый перрон, красного кирпича здание вагонного депо и привокзальные киоски, еще закрытые в это время и столь напоминающие разноцветные картонные коробки, сваленные в кучу и, кажется, приготовленные к всесожжению на задах магазина «Диета».

Все реже и реже грохоча на стыках, вагон постепенно замедлял движение, вздрагивал и наконец замирал.

Еще какое-то время я стоял неподвижно, затем поднимал стоящую на полу сумку и шел к выходу вдоль шеренги закрытых дверей. Представлял себе, как пассажиры прячут головы под подушки, заворачивают простынями скрюченные ноги, стонут во сне, ворочаются с боку на бок, не хотят выходить из вагона и просят вернуть их обратно в Мурманск.