«Подвиг» 1968 № 01 - журнал

Приклонский говорил каким-то спешащим, пляшущим голосом, все время беспокойно оглядывался по сторонам и вздрагивал.

— Трудно мне было бы побывать у тебя, — ответил, присаживаясь на кончик дивана, генерал, — ведь я только сегодня вышел на свободу. Я Два месяца просидел заложником.

Глаза Приклонского смятенно округлились и впились в генерала.

— Как? Ты был арестован? Где?

— Я сидел в отдельном арестном доме чрезвычайной комиссии Литейного района, — точно рапортуя, ответил Евгений Павлович.

Приклонский заметался по комнатке, споткнулся о диван, схватил к чему-то со стола вытиралку для перьев, повертел ее, бросил и испытующе посмотрел на Евгения Павловича.

— Значит, ты бежал, — сказал он с уверенностью, — ты бежал… бежал…

— Что с тобой? — Генерал удивленно вскинул бородку. — Почему тебе взбрело в голову, что я бежал? Почему ты так нервничаешь?.. Меня просто выпустили.

Приклонский предостерегающе поднял указательный палец и, нагнувшись к самому лицу Евгения Павловича, покачал пальцем перед его носом.

— Ти-та-ти-та, — сказал он, — расскажи кому-нибудь другому. Я же не мальчик, я знаю, что оттуда не выпускают. Ты можешь меня не бояться: я тебя не выдам.

— Да ты с ума сошел! — вспылил генерал. — Я повторяю тебе: меня выпустили. Я пришел к тебе с просьбой временно приютить меня.

Приклонский отшатнулся; щеки его отвисли, как подол у пьяной бабы.

— А почему ты не пошел к себе на квартиру? — спросил он, хитро подмигнув.

— Но ведь мою квартиру отняли у меня. Меня считали уже умершим. Мне некуда деваться. Я хочу переночевать у тебя и посоветоваться, что делать дальше.

Приклонский рассматривал Евгения Павловича с недоверчивой усмешкой и, едва он договорил, забормотал:

— Ну, ну, конечно. Но почему ты не хочешь сказать, а придумываешь всякие небылицы о своей квартире?.. И потом… Потом, — Приклонский понизил голос до шепота, — я прошу тебя не оставаться у меня. Не пойми это ложно… Я не забываю старой дружбы… но понимаешь… на меня донос за доносом, я сам каждую минуту жду ареста; наконец, у меня дети… Если тебя обнаружат — нам всем крышка. Пойми мое состояние…

— Но мне же некуда идти… У меня нет крова на эту ночь! Как хочешь, но я не могу уже уйти. Ведь поздно. Я пересплю на этом диване и утром уйду, если уж ты не веришь мне и так боишься, — горько сказал Евгений Павлович.

Приклонский заметался по комнате, сжимая голову.

— Женя, послушай… Ну, что хочешь. Ну, тебе денег надо — я дам… но только уходи… Ей-богу… Ну, я на колени пред тобой стану. Пожалей моих детей, — залепетал он, потеряв последние крохи мужества и по-собачьи заглядывая в лицо Евгению Павловичу.

Евгений Павлович охнул. Мутная струя холода медленно подползла к гортани, и было смертельно противно и страшно, что этот испугавшийся человек действительно станет на колени. Он поднялся с дивана, задергал бородкой, обронил с тихим и оттого ужасным презрением:

— Успокойся… уйду…

Приклонский мгновенно просиял.

— Ну, я же знал, что ты — старый хороший друг и не захочешь подвести меня. Может, тебе в самом деле денег надо? Или вот что, я напишу тебе записку к одному верному человеку. Он приютит тебя, — засуетился он, кидаясь к столу и схватывая блокнот, но сейчас же отбросил его и обнял Евгения Павловича.

Генерал сухо отстранился.

— Не тронь меня! — вскрикнул он и брезгливо повел побледневшими губами.

Подняв с полу портрет, он, не глядя на Приклонского, не прощаясь, молча прошел один к выходу, отпер дверь и спустился на улицу.

Дождь, уже начинавший накрапывать, когда Евгений Павлович подходил к квартире Приклонских, теперь хлестал со всей неистовой осенней разнузданностью. Казалось, что в темноте вечера, на черной, глянцевитой от воды улице торопливо и споро работает огромный ткацкий станок, выпрядывая серые, звонкие и мокрые нити.

У первого же крыльца Евгения Павловича обдало потоком воды с подъезда. Леденящие струи обожгли голову, поползли за воротник шинели, покрыли новеньким лаком стекло портрета. Генерал отскочил и с испугом прижался к выступу дома. Что-то лежащее во внутреннем кармане больно вдавилось ему в ребро. Бессознательным движением Евгений Павлович вынул мешавший предмет и в секущейся темноте дождя различил тусклый блеск золотого бурханчика, подаренного расстрелянным Туркой. Он подержал фетиш в руке, осторожно положил его обратно и, словно решившись, поспешно, вприпрыжку зашлепал по дождевым лужам.

После часового ковыляния по мертвым улицам вдалеке замерцала тусклая электрическая лампочка над крыльцом. Дойдя до нее, Евгений Павлович перевел дух и, сняв с головы мокрую фуражку, стряхнул с нее воду. После этого он решительно толкнул дверь.

Поперек ступенек вытянулась винтовка, и часовой в тяжелых бутсах преградил дорогу.

— Кто такой? Нельзя! Пропуск! — сурово крикнул он.

Евгений Павлович умоляюще взглянул на часового.

— Комендант дома? — спросил он, цепляясь за последнюю надежду.

— Какой комендант?

— Да наш же, арестного дома, Кухтин…

Часовой недоуменно выпялил раскосые щелки на фантастическую фигурку в мокрой шинели, держащую под мышкой портрет женщины, и, пожав плечами, крикнул наверх гулко и отрывисто:

— Разводящий! Покличь коменданта. Пришли до его тут… Посядь, товарищ, здеся, — показал он Евгению Павловичу концом штыка на розово-мраморный выступ лестницы.

Евгений Павлович присел на выступ. Часовой продолжал разглядывать его и спросил наконец:

— Промок, дедушка?

Евгений Павлович бессловно кивнул и знобко стукнул зубами.

Часовой жалобно скосился.

— Чайку бы тебе сейчас хлебнуть, дед, да на печку залезть, — сказал он ласково-насмешливо. — А за каким ты делом до коменданта? Сидит тут у тебя кто из сродственников?

Но Евгений Павлович не ответил. Загрохотали быстрые шаги, хлопнула дверь, и разгневанный голос коменданта, появившегося на верху лестницы, бросил вниз, в полумрак:

— Какого хрена там приперло? Спокою от чертей нет. Сказано вам — прием до шести.

Евгений Павлович встал и вытянулся из последних сил по-военному.

— Это я! Адамов…

Комендант через две ступеньки обрушился вниз и схватил генерала за плечи.

— Адамов? Зачем?

Евгений Павлович отчаянным движением взбросил руки и вцепился в гимнастерку коменданта.

— Возьмите меня обратно, — простонал он прерывающимся голосом, — возьмите меня. Расстреляйте меня лучше. Мне больше некуда. У меня нет дома, нет ничего, меня отовсюду выгнали. Я не хочу умирать на улице.

Часовой, оторопев, с вопросом смотрел на коменданта: комендант тоже растерялся. Выкрикнув, Евгений Павлович уронил лицо в измызганную гимнастерку коменданта и затих.

— Да ты пей, поболе пей, Адамов, — говорил комендант, наливая из зачерненного медного чайника четвертую кружку коричневого, пахнущего дегтем и валерьянкой суррогатного чая. — Пей, брат, до отвалу, а то совсем скапутишься. А как чаю нахлещешь полное пузо, я тебе еще рюмашку самогону дам — глотку продернуть. Авось не захвораешь.

Евгений Павлович сидел на комендантском диване голый, закутанный в комендантскую шинель. Ноги были завернуты в рваное одеяло. Он медленно, обжигаясь, отхлебывал чай, и усталая пустота его глазных впадин отражалась в зыбком зеркале кружки.

Комендант бросил в чай кусок рафинада.

— Вот мы тебе и подсластим. А этого твоего домкомбеда я в два счета устосаю завтра, и получай комнату обратно.

Евгений Павлович отрицательно повел головой. Мысль о возвращении в мир, где ему не нашлось места, показалась ужасной и пугающей. Он робко воззрился на коменданта. Сквозь стеариновые щеки коменданта проступило простое, жалостливое, человеческое.

— Нет. Я не хочу опять туда. Мне тяжело вернуться к прошлому, — с натугой сказал генерал. — Разрешите мне остаться здесь. Я недолго проживу.

Комендант всклокочил волосы на голове.

— Старик ты, конечно, хороший, что надо. — сказал он раздумчиво, — не схож с буржуазиатной сволотой, и душа в тебе человечья, хоть шинель и овечья. А только на каких правах тебя можно оставить? Арестовать тебя заново я не справен. На каких таких основаниях, без мандата? А так оставить — тоже не погладят по головке.

Оба помолчали.

— Может быть, можно мне найти какое-нибудь дело маленькое? Переписку в канцелярии… или возьмите меня солдатом, — неожиданно сказал генерал.

Комендант откинулся на стуле, вытаращился и заливисто захохотал.

— Нет, это, брат, нельзя. У нас на переписке партийные сидят, переписка секретная. А в красногвардейцы куда ж тебе при твоем возрасте. Да и не дело, — вдруг нахмурясь, пониженно отрезал комендант, — у нас работа тяжелая. Стрелять приходится. Даже если особую злобу на буржуев иметь, и то подолгу не выносят — сворачиваются. А тебе и совсем негоже.