Сахарный немец - Сергей Клычков

Смотрит Зайчик и слышит, как у него холод ползет по рукам и ногам, как выскакивают гусиные пупырышки по телу, а немчик снимает ружье, достаёт из кармашка острую пулю, намазанную смертным ядом, и кричит ему с того берега громовым голосом:

- Стой, Русь, не бойся, ты мой, я твой, ты стрелял, теперь я стрелять буду...- и не может Зайчик пошелохнуться, видит он, как подымается к плечу игрушечная пищаль, как выскочил и приподнял заячью лапку курок.

- Читай, Русь, молитву...

Но не может Зайчик пошевелить языком, лежит он во рту, как покойник в гробу...

- Не бойся, Русь, не бойся, у меня ружьецо незаправское, и пуля не пуля, а леденец сладкий, сахарный, только слаще леденца человечья кровь...

Видит Зайчик - побагровел немец, напружил он леденцовые ручки и дернул пищальный курок, и сдернулась земля с места, и зазвенела, как разбитый чугун...

* * *

Упал Зайчик навзничь и закрыл лицо руками...

Могучая рука схватила его, приподняла высоко на воздух и трясет им, и кто-то сладким сахарным голоском шипит ему в ухо:

- Пришел видно, Русь, тебе кончик...

Все потемнело в глазах, земля плывет из-под ног, под ногами шуршит прозрачная, как девичьи слезы, водица, и чувствует только Зайчик, что никакого мира больше не стало, а есть только темный паутинный угол, в котором он на гвоздь свою шинель вешал, что уперся этот гвоздь ему больно в затылок, и висит он вместе с шинелью на нем на шелковой тесемке от нательного креста, и под ногами у него звенит и струится Незнайка-река, и вода в этой реке чиста и прозрачна, как девичьи слезы: оттого, может, и хорошо теперь Зайчику, и обо всем он теперь позабыл...

Любит мужик первый снег.

В деревне, как никак - переменка!

Хорошо забраться в дубленую шубу: особливо из новой овчины, крашеной под осеннюю зорю,- целый десяток овец на плече - тепло, и душок такой идет на морозе и от тебя самого и от шубы!

За пазухой тогда тихо копится немудрое наше мужичье довольство!

В дому матереет, в сундуке, в закроме растет убогий прибыток, по утру курчавится над соломенной крышей веселый рыжеватый в восходном лучике ус, от которого пахнет сочнем, бараниной... ах, да и чем он не пахнет, неблагодарен и черен труд мужика, и все ж он похож на литургию!

Дело-не-дело, а как выпадет снег, прикроет черноту и убогость завядшей земли, каждый опробует сани, а сани известно: по первому снегу катятся сами!

Не говоря уж о том, что на такой случай мужик чаще держит кобылку, хотя мерин ему в хозяйстве сподручней!

Хорошо об'езжать самому по первому снежку приплод от нее, третьяка, чтоб потом, в лихой час, цыгану спустить за бесценок: конь, в первый раз вошедши в оглоблю, дороги не понимает, вожжей не слышит и несет тебя прямо, как ветер,- по ветру!

В этот день и во сне все будешь за вожжи держаться: и куда тут... занесет!

Любит мужик первый снег!

Любит еще как раз потому, что с первого снега спится с захлипом, крепко спится, работа останется только девкам да бабам, лен трепать, капусту обихаживать, снедь заботу бабью любит, а мужик по окна избу новой соломой запележит и... до весны!

* * *

Не на радость только в ту самую пору выпал глубокий снег для нашего брата в окопах.

Как раз в вечеру того самого дня, в который Зайчик ухлопал немца, только солнышко завалилось за тучу, пошел он как-то сразу, без примет, солдатня даже про случай с немцем забыла.

- Идеть! - радостно говорил Пенкин, протирая руки о белую вату,- важно идёть, не торопится, значит к утру на пол-аршина навалит.

- Ишь, премудрость! - улыбается Голубок, уловивши на широкую ладонь снежинку.

Только было собрались все возле входа в блиндаж, принюхиваясь к снежку и щурясь в его меркотню, как неподалеку в стороне вдруг разорвалась граната, ударившись чугунным лбом в промерзлую землю, и небольшим осколком у стоявшего впереди всех Абыса откинуло шинельную полу и вырвало в ней большую прореху.

Абыс матюкнулся и обеими руками схватился за середину.

- Дома? - пошутил Пенкин,- целы ли говорю?..

Однако, убрались в блиндаж и больше уже без большой нужды не совались, к тому же Иван Палыч от Зайчика не возвращался и не звонил, а к полночи немцы совсем посходили с ума и подняли такую канонаду на нашем участке, что было уже не до снега.

- Это он, братцы, за немца нас лупит! - сказал Сенька, растягивая слова, как будто отгадывал какую загадку.

- Полно ты,- усмехнулся Прохор,- это он нам дает лупцовку за то, что едим мурцовку!

- Нет, Прохор Акимыч, нет: зря командир немца ухлопал!

Прохор стрельнул глазами на Сеньку, но ничего не ответил. Какой может быть человечий разговор, небось не в гостях. Все молчали, поеживаясь под шинелями на нарах и изредка подымая голову, чтоб посмотреть, цел потолок али уже обвалился?

* * *

Немцы давно пристрелялись к нашим окопам и били теперь наверняка, снаряды, слышно было, ложились то ли чуть впереди, то ли по-за окопу, заворачивая землю, как бабий подол, и раздирая ее на лоскуты. Знали мы, что не каждый угодит, куда надо, да если и попадет, так с одного разу только в нос земли набьет, окопы на этом участке были прочные, укрытия под блиндарями и трехаршинным настилом, наступления же ждать после бомбардировки не приходилось, потому что Двину еще не заковало.

- Вот и платись теперь за командирское геройство! - шепнул Сенька Прохору под шинель.

- Смерть причину найдет,- ответил было Прохор, но осекся на последнем слове, схватился за нары, привскочил и оглядел всех чудными глазами, потому что в это время бабухнуло, кажется, у самых ушей, земля тяжко вздохнула, в ушах звон пошел, и в глазах зеленые круги завертелись, весь блиндаж ёкнул и будто глубже осел в землю, придавленный сверху могучим коленом, со стен посыпалась во многих местах земля в широкие пазы из-за сруба, и в оконце, глядящем в тыл, над самой головой Прохора лопнули стекла, и из темной оконной дырки запело на разные лады, засвирес-тело, зажукало, как в пьяном хору.

- Позвони-ка, Прохор Акимыч, командиру,- зашептал опять Сенька, подвинувшись к Прохору ближе,- Иван Палыч, наверное, у него засиделся!

- Да что тебе без Иван-то Палыча умирать что ли скушно? - ответил Прохор, не повернувшись к Сеньке.

- Все-таки, Прохор Акимыч: без начальства как-то страшнее!

- Полно тебе, дурья башка!.. - а промежду прочим, взял да позвонил!

- А в сам-деле, Прохор Акимыч!

Сенька подбежал к аппарату и неловко завертел трубку в руках, в ушко поглядел, потом пригнулся к нему и состроил серьезное и озабоченное лицо.

- Эй ты, дрыгалка... слушай! Слушаю... хто?.. а - ты значит будешь, Иван Палыч?.. Слушаю, господин фельдфебель... Палят, говорите?.. Как же, как же, у нас тоже нахорошо расписывает: у Фоки сползли офтоки, и у Сеньки присеменьки: вот уж лупит, господин фельдфебель...

- Да ты спроси, несь, по делу, чего дело с бездельем путаешь,- подошел к Сеньке Прохор, спустившись нехотя с нар,- чего ты там мелешь!

- Прохор, спрашиваешь?.. Ничего: героем!

Прохор выхватил у Сеньки трубку из рук и сам приник крепко ухом, чудно скособочившись:

- Ты, Иван Палыч?.. Иван Палыч, слушаю, слушаю!

Сенька отвернулся и почесал в затылке.

- Галаня! - сунул Прохор Сеньке кулак,- тоже нашел время шутки шутить: немец провода перекусил!

- Я, Прохор Акимыч, больше для-ради страху...- улыбнулся Сенька.

И не поймешь: что больше Сенька, трусит или смеется?

Как там никак, а уходя Иван Палыч оставил Прохора наместо себя, коли что такое случится, хотя какие мы были солдаты? Переодетые мужики, нечесаные бороды, все больше из крестовиков да еще второго разряда.

- Да нам-то что: больно наплевать!- лег Прохор на нары и завернулся с головой в полу шинели.

* * *

Но спать в эту ночь не пришлось.

Блиндаж вздрагивал поминутно, и в пустое оконце залетали обезумевшие снежинки, напуганные визгом осколков и грохотом гранатных разрывов.

Думали, видно, они, что, упавши с облака, найдут тишину, уснувшую сладким сном зимнюю землю, а тут и нечистый бы не подсунул рога.

Трясся под нарами земляной пол, и там под ним тоже гудело и глухо рокотало под самым пупком у земли. Каждый к полусне часто привскакивал и торопливо спросонок протирал затекшие глаза, оглядываясь в темноте и ничего хорошо не разбирая, по привычке сначала хватался за винтовку, другою рукой за сердце, потом крадливо подсовывал под себя обе руки, как будто боялся, что их в темноте оторвут, будто хотел ими удержать себя в таком удобном положении, когда все будет валиться в пропадину, которая, кажется, вот тут раскрылась уже под ногами, спущенными с нар, и из-под них в темноте уползает земля.

- Прохор Акимыч,- шепчет на ухо Прохору Сенька,- а, Прохор Акимыч, пойдем, друг, лучше на волю! А?..

Но Прохор как лег, так и головы ни разу не высунул, хотя видно, что тоже не уснул ни минуты.