Оборотная сторона НЭПа. Экономика и политическая борьба в СССР. 1923-1925 годы - Юрий Жуков

Доказывало фиктивность «дискуссии» и внезапное появление в «Правде» двух статей политических «тяжеловесов». И.А. Зеленского, секретаря Московского комитета РКП, кандидата в члены ОБ, и Е.А. Преображенского, уже не раз выступавшего как второе «я» Троцкого. Статей предельно общих, ничего конкретно не говоривших,

«Необходимость разрешения экономического вопроса, — утверждал Зеленский, — сознаётся членами партии и создаёт обстановку “искания выхода”. Сентябрьское совещание и ежедневная пресса создали убеждение в партии в неизбежной близости победоносной пролетарской революции в Германии… Партия начала психологически мобилизовываться». Ну, а после неудачи в Центральной Европе, уверенно продолжал Зеленский, «взоры партийных масс будут обращены на внутренние дела». И потому предлагал «усилить борьбу с отрицательным влиянием НЭПа», «втянуть ячейки в работу по поднятию производства и хозяйства»{268}. Словом, повторил уже сказанное Зиновьевым, не более того.

Столь же мало конкретного предлагал и новый опус Преображенского, на этот раз сосредоточившегося на попытке разобраться с недавним прошлым, дабы не повторять уже сделанные ошибки. Начал с риторического вопроса: «Правильна ли была до сих пор основная линия партии во внутрипартийном строительстве и внутрипартийной политике за период НЭПа?». И так ответил на него: «По моему мнению, партия вот уже два года ведёт, в основном, неверную линию в своей внутрипартийной политике». Пояснил: Вместо того, чтобы «ликвидировать милитарные (военные. — Ю.Ж.) методы внутри партии, восстановить партийную жизнь отчасти по типу 1917–1918 годов.., мы усилили бюрократизм, казёнщину, количество предрешённых сверху вопросов, усилили наметившееся в военный период деление партии на принимающих решения и несущих ответственность, и на массу исполнителей… Был взят курс на хороший аппарат и на хорошего партийного чиновника»{269}. Предложил ото всего этого отказаться, так и не указав, какие же вопросы следует обсуждать партии в целом, как построить её новую структуру.

Вполне возможно, дискуссия так и ушла бы в песок, если бы не выступление 2 декабря Сталина с докладом «О задачах партии» на расширенном собрании Краснопресненского райкома Москвы. Он сразу же оговорился, что говорит от своего имени, хотя у него никаких расхождений с ЦК нет. Лишь затем перешёл к сути проблемы. Признал, что причина идущей дискуссии — «волна брожения и забастовок в связи с заработной платой». Она-то и «вскрыла недочёты наших организаций, оторванность некоторых наших организаций — и партийных, и союзных (профсоюзных. — Ю.Ж.) от событий на предприятиях». Добавил то, на что так и не решился Зиновьев: «В связи с этой волной забастовок вскрылось наличие некоторых нелегальных… организаций внутри нашей партии, старающихся разложить партию». Подразумевал, что было понятно аудитории, «Рабочую правду» и «Рабочую группу».

Только затем Сталин перешёл к «недочётам нашей партийной жизни». Основным недостатком счёл то, что «при правильной пролетарско-демократической линии нашей партии практика на местах дала факты бюрократического извращения линии». Но тут же присовокупил: «Я далёк от того, чтобы обвинять местные организации.., тут есть не столько вина, сколько беда наших организаций на местах… Я также далёк от того, чтобы считать наш ЦК безупречным… ЦК по тем или иным причинам не вскрыл своевременно этих недочётов и не принял мер к их преодолению».

Объясняя же причины недочётов, вроде бы согласился с Преображенским: «Наши партийные организации не изжили ещё некоторых пережитков военного периода». Признал Сталин и бюрократизацию «партийных работников, наших партийных организаций».

Затем сформулировал — как то делали Зиновьев и Зеленский — меры по устранению недочётов. Среди них — борьба с пережитками и навыками военного периода, усиление активности масс проведение «на деле» выборности всех должностных лиц партии, создание при губкомах и обкомах «постоянно действующих совещаний ответственных работников всех отраслей», вовлечение ячеек на предприятиях «в круг вопросов, связанных с ходом дела на предприятиях и в трестах», и тому подобное.

В конце же доклада предостерёг от двух крайностей. «Либо партия, — заявил Сталин, — вырождается в секту, в философскую школу, ибо только в таких узких организациях возможно полное единомыслие, либо она превратится в непрерывный дискуссионный клуб, вечно обсуждающий и вечно рассуждающий, вплоть до образования фракций, вплоть до раскола партии»{270}.

Выслушав доклад, участники краснопресненского партактива могли лишний раз убедиться в очевидном. В известном им и без нравоучений. Несмотря на переход к НЭПу, партия по-прежнему мысленно пребывала в периоде «военного коммунизма». Закоснела, не желала признавать изменившиеся условия. Могли убедиться участники партактива и в ином. Хотя участвующие в дискуссии Зиновьев, Сталин, Преображенский, Зеленский непременно упоминали о безрадостном положении народного хозяйства, они так и не захотели углубиться в эту основополагающую для любого марксиста проблему. Игнорировали её.

Уже потому выступление Сталина, как и все статьи, опубликованные «Правдой», вряд ли можно было бы вспомнить через неделю-другую, если бы не то, что произошло в конце работы актива. Как обычно, докладчику стали передавать записки с вопросами. И среди них две, ответы на которые буквально через два дня привели к бурному скандалу в ПБ.

— Скажите, — вопрошала первая записка, — какое основание имеет слух в среде партийцев о каком-то письме т. Троцкого?

Вот тут-то Сталин и допустил непростительную для него ошибку. Нарушил постановление октябрьского пленума, запрещавшего разглашение происшедшего обсуждения, хотя оно давно стало секретом Полишинеля. Да, собственно, и сама тема дискуссии о внутрипартийной демократии как-то не вязалась с невозможностью для членов партии знать о решении их же ЦК. Видимо, потому Сталин и позволил нарушить запрет.

— При всём желании, — отвечал он, — я не могу сообщить содержание письма товарища Троцкого… Есть также письмо 46 товарищей… Был ещё ответ членов Политбюро на эти письма…

Пленумы ЦК и ЦКК громадным большинством одобрили позицию Политбюро — 102 голосами против 2 при 10 воздержавшихся — и осудили поведение товарища Троцкого и 46-ти. Дальше этого я не смею вам сообщать.

Второй вопрос пришёл от Розенберг, слушательницы Коммунистического университета, которая пожелала услышать подробности дела только на том основании, что якобы Каменев уже говорил о том более подробно.

— На пленуме в октябре, — попытался растолковать Сталин, — стоял вопрос о том, что переходить через известную грань в дискуссии означает создать фракцию. Это значит расколоть правительство. Расколоть правительство — значит погубить советскую власть… Дискутировать можно, но не доводите дискуссию до образования группировок, не доводите группировки до образования фракций, ибо фракции у нас в партии, которая стоит у власти, ведут к расколу правительства, ведут к окрылению внутренних и внешних врагов. На этом основании пленумы ЦК и ЦКК осудили товарищей{271}.

Столь открытого, если не сказать официального, сообщения, что объединённые пленумы подавляющим большинством осудили и Троцкого, и группу 46-ти, было вполне достаточным для возмущения, для гнева наркомвоенмора и его сторонников. Ведь теперь приходилось вести настоящую, а не мнимую дискуссию с весьма слабых позиций меньшинства, да ещё осуждённого объединённым пленумом.

Между тем эта самая толком ещё не начавшаяся дискуссия стала терять свою изначальную цель. В ней оказалось забыто наиважнейшее — проблемы экономики, выхода из кризиса без поддержки Советской Германии. А ведь в те самые дни появились первые данные об итогах только что завершившегося хозяйственного года. Данные неутешительные.

Прежде всего, и очень серьёзно, обеспокоить руководство РКП должна была численность основы основ и партии, и советской власти — пролетариата. Он ведь так и не достиг численности 1913 года. Тогда в границах СССР насчитывалось 2,6 миллиона рабочих, а на 1 ноября 1923 года их осталось 1,5 миллиона. Причина же такой убыли крылась ни в чём ином, как в инициированной Троцким и одобренной XI съездом «концентрации» государственных предприятий. Попросту говоря, закрытии чуть ли не половины их, вызванном нехваткой сырья и средств, да ещё и массовыми увольнениями, порождёнными теми же причинами: в металлообрабатывающей промышленности — до 50%, в горной — до 40%, в текстильной — до 25%, на транспорте — до 60%.{272}

Вот отсюда и безрадостные, хотя и вполне ожидаемые показатели, мало изменившиеся по сравнению с минувшим годом. Добыча угля — 659 млн. пудов, железной руды — 26 млн. (в 1913 году — соответственно 2 150 млн. и 532 млн.). Только добыча нефти почти сравнялась с довоенной — 315 млн. пудов против 361 млн. Потому очень низкой оказалась выплавка чугуна — 18,3 млн. пудов и стали — 37,5 млн., а прокат — 27,3 млн. при сопоставлении с данными 1913 года — 256,8 млн. пудов, 259,3 млн., 214,2 млн. Не приходилось удивляться, что промышленность СССР дала деревне ничтожное количество сельскохозяйственных машин: плугов — 30,9%, борон — 21,1%, сеялок — 15,6%, жаток — 10,6%, молотилок — 23,6% от выпуска 1913 года{273}. Нет, это никак не походило на смычку!