Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
303
Два счастливца. Поистине, этот человек, несмотря на свои юные годы, уже мастерски владеет искусством импровизации жизни и способен даже самого пристрастного знатока повергнуть в изумление: ведь создается впечатление, что он не допускает ни единого огреха, хотя уже давно ведет головокружительнейшую игру. Невольно вспоминаешь блестящие импровизации тех виртуозов, которым почитатели готовы были приписать божественную непогрешимость, как будто их рукою водил сам Бог, хотя и они порой ошибались, чего еще не избежал ни один смертный. Но у них хорошая школа, да к тому же они достаточно находчивы и готовы в любой момент, взяв первую попавшуюся ноту, которая случайно подвернулась капризным пальцам, тут же построить новый гармонический ряд и таким легким движением придать обыкновенной случайности глубокий смысл и возвышенную одухотворенность. А вот совсем другой человек, этого повсюду преследуют сплошные неудачи. Уже не раз случалось так, что из-за страстного влечения к чему-то он оказывался у самой бездны, грозящей неминуемой гибелью, и если ему все же удавалось увернуться от нее, то, уж конечно, не без потерь и, уж конечно, дело не обходилось одним подбитым глазом. И что же вы думаете, его это очень огорчило? Он уже давно про себя решил не принимать слишком уж всерьез свои желания и планы. «Если мне не повезет сейчас, – так утешает он себя, – то повезет, наверное, потом; ведь, честно говоря, я и сам не знаю, но, быть может, я больше обязан моим неудачам, чем удачам. Разве я создан для того, чтобы упрямиться и упираться, словно бык? Ведь не это же составляет главную ценность и смысл моей жизни, а что-то другое, моя гордость и мои неудачи не в этом. Я знаю больше о жизни, так как слишком часто был близок к тому, чтобы потерять ее: и именно поэтому я получаю от жизни больше, чем вы все, вместе взятые!»
304
Дело невозможно без расставания. В сущности, мне претит всякая мораль, которая требует: «Не делай этого! Отрекись! Преодолей самого себя!» – и наоборот, я принимаю ту мораль, которая побуждает меня к действию, – все время что-то делать, с утра до вечера, целыми днями, а по ночам мечтать только об этом и думать только об одном: нужно сделать это хорошо, так хорошо, как могу сделать только я! Кто живет такой жизнью, тот постепенно теряет все то, что не относится к такой жизни: без ненависти и отвращения он наблюдает за тем, как сегодня его покидает одно, а завтра другое, так падают пожелтевшие листья, подчиняясь малейшему дуновению ветерка; а иногда он даже не видит растущей вокруг него пустоты, ибо его строгий взор устремлен к поставленной цели, он смотрит только вперед – ни в сторону, ни назад, ни вниз. «От нашего дела зависит, с чем должны мы расстаться: дело – невозможно без расставания» – вот это по мне, таков мой placitum[35]. Но я вовсе не хочу очертя голову броситься в объятия собственной бедности, я не люблю все эти негативные добродетели, требующие отречения, – добродетели, сущность которых исчерпывается отрицанием и самоограничением.
305
Самообладание. Те моралисты, которые призывают человека прежде всего научиться владеть собой, навлекают на него тем самым странную болезнь, которая проявляется в постоянных вспышках раздражительности при всяком проявлении естественных побуждений и склонностей, что напоминает приступы своеобразной чесотки. И что бы отныне ни толкало его, что бы его ни влекло, ни манило, ни побуждало – не важно, извне или изнутри, – этому слабонервному всегда мерещится, что его самообладанию грозит смертельная опасность: теперь он не позволит себе довериться ни одному инстинкту, его теперь не заманить свободным взмахом крыльев, он встал в оборонительную позу, вооружившись до зубов против себя самого, не дремлет бдительное око вечного стража, он охраняет свою собственную крепость, и эта крепость – он сам. Да, такая служба может даже придать ему величие! Но как ненавистен он стал другим, как противен сам себе, как обделен он оказался, отрезанный от всех прекраснейших превратностей души! И даже от всех дальнейших наставлений! Ибо время от времени нужно уметь забываться, если хотеть чему-нибудь поучиться не только у себя самого, но и у других учителей.
306
Стоики и эпикурейцы. Эпикуреец тщательно подбирает себе ситуации, людей и даже события, которые хорошо бы подходили к его необычайно чувствительной интеллектуальной организации, от всего остального – что означает: почти от всего – он отказывается, ибо это для него слишком грубая и тяжелая пища. Стоик же, наоборот, все время приучает себя заглатывать без всякого отвращения и камни, и червяков, и осколки стекол, и скорпионов; его желудок должен наконец научиться равнодушно принимать все, что случайно забросит в него жизнь: он напоминает ту арабскую секту ассуев, которые встречаются в Алжире; и так же как эти неприхотливые сектанты, он любит зазвать побольше публики, чтобы продемонстрировать свою неприхотливость, – чего как раз не любит делать эпикуреец, который вполне обходится без всякой публики – ведь у него есть свой «сад»! Людям, которыми играет судьба, тем, кто живет в жестокое время и зависит от произвола непредсказуемых и взбалмошных людей, стоицизм был бы вполне показан. Но тот, у кого есть хотя бы смутное предчувствие, что судьба не поскупится и дозволит ему сплести длинную нить, тому, пожалуй, более пристал эпикурейский образ жизни; так поступали до сих пор все люди, посвятившие себя занятиям духовным! Вот для кого была бы великая потеря – лишиться тонкой чувствительности и получить взамен хорошенький подарок – задубелую кожу стоика, утыканную колючими иголками.
307
В пользу критики. Сегодня тебе кажется, что та истина или некое подобие истины, которую ты так лелеял, оказалась заблуждением, и ты отталкиваешь ее от себя, наивно полагая, будто твой разум одержал на этот раз победу. Но, может статься, твое давешнее заблуждение было для тебя, тогдашнего, когда ты был совсем другим – а ты всегда другой, – столь же необходимым, как и все твои нынешние «истины», оно служило тебе чем-то вроде кожи, которая, как защитный покров, скрывает до поры до времени многое из того, что тебе еще рано
