Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Смоленске, когда поезд стоял, опять резко отъехала в сторону дверь. Нашим взорам предстала милиция с ОМОНом. „Подъем!“ Из-за спин крепких ребят в форме выглянул начальник поезда, человек в летах, и закричал: „Ваши билеты аннулированы! За курение в купе! Покиньте поезд!“ Мы уперлись, и моментально началось применение силы. В результате мне, когда вытаскивали из купе, разорвали туфель, а Сашу дернули так, что ударили головой и разбили ему бровь.
На смоленском вокзале нас отвели в отделение милиции и посадили за решетку. Тут же появился какой-то милиционер с огромной видеокамерой и принялся нас снимать. Рядом с ним бегала жена: „Коля, не надо! Пожалуйста!..“ Он посылал ее матом. „Уйди! Когда я еще увижу тут Абдулова с Гармашом?!“ Мы молчали. Дядька с камерой убежал, минут двадцать никого больше не было. „Подождем утра, — сказал Саша, — у меня есть один приятель, я позвоню ему“. Наконец явилась новая смена. Увидев нас в „обезьяннике“, безумно удивились, выпустили и начали сочувствовать. Тут Саша набрал номер своего знакомого, все ему рассказал. Раздался звонок у дежурного, тот выслушал, стоя по стойке „смирно“, и вокруг нас вообще начали плясать.
Но Александр Гаврилович пошел на принцип: „Забрали по закону? По закону и выпускайте“. — „Тогда надо к судье…“ — растерялся милицейский чин. „Хорошо. Только сначала зафиксируем побои. Видите, что у Гармаша? Сергей Леонидович, у вас болит нога?“ — „Очень!“ — бодро отвечал я. „У Сергея Леонидовича — нога, у меня — лицо. — Саша показал на свою рассеченную бровь. — Поедемте в травмпункт“. В травмпункте нас осмотрели, все записали, и мы отправились в суд. К вечеру мы должны были примчаться в зал, где встречали „Нику“, а еще торчали в Смоленске. „Ничего, — подбадривал меня Саша, — успеем, на машине допрем“.
Приехали к судье. Тот расплылся в улыбке: „Здравствуйте!“ И спросил милиционеров, которые нас привезли: „Где те, кто их арестовывал?“ — „Сменились“. — „А как мне разбираться в деле?! Немедленно сюда их!“ Прибыли, судья спросил их, поступали жалобы от пассажиров или нет. Никаких внятных объяснений не прозвучало. „А теперь предоставим слово обвиняемой стороне“. Тут Александр Гаврилович, как его Рамкопф в фильме „Тот самый Мюнхгаузен“, возгласил: „Ваша честь!“ Судья поперхнулся: подобное обращение тогда не было распространено. „Ваша честь!“ — повторил Саша и рассказал, как было дело. Нас заверили, что виновных накажут, и попросили все записать на бумаге. Писали мы и понимали, что не приедем ни на какое разбирательство.
Вышли из здания суда. Во дворе стояло несколько черных машин, возле них — плотные пацаны в малиновых пиджаках и с золотыми цепями на шеях: узнали, что московские артисты попали в отделение милиции. „Чем можем помочь?“ — спросили они. Нам нужно было в Москву, но я понимал, что не успею заехать домой и переодеться, к тому же меня на следующий день ждали съемки в Минске. Но, главное, пропало настроение. „Сань, — говорю, — я не поеду, чувствую, что и ‘Нику’ не получу“. Обнялись, Абдулов сел в машину одного из „братков“ и уехал, а я — в Минск.
Вечером, когда я уже лег спать, позвонила дочь: „Папа, ты получил ‘Нику’. И ‘жигули’ в придачу!“ Но та история в Смоленске запомнилась ярче».
Ради душевного равновесия Абдулов, даже если был чуть-чуть неправ, стремился отстоять себя, шел на принцип — не на принципы, они для него не имели особого значения, как мы поймем дальше, — и боролся, поскольку жизнь представляла для него не менее важное поле деятельности, чем искусство. (До какого-то времени была и поважнее.) А Янковский не вмешивался в конфликты, не искал «приключений», не любил спорить: всяческие «всплески» могли лишь отвлечь его от главного — кино и театра. От актерского человековедения.
Аттракцион Абдулова, или Ленин в роли Янковского
Сергей Гармаш:
«Где-то в начале съемок картины „Любовник“ Валерия Тодоровского Олег Иванович кивнул мне, чтобы я подошел. И на ухо шепнул: „После этих слов сделай чуть-чуть подлиннее паузу, немного подольше выдержи ее“. Отсняли дубль, и я вижу, как он из-за камеры показал глазами: правильно. Улыбаюсь тому, что все получилось, но буквально через минуту Янковский, откуда ни возьмись, сбоку резко взял меня за воротник — он иногда мог схватить меня так, приблизить мое лицо к своему и сыграть злую интонацию. А тут не сыграл, а произнес серьезно: „Если ты думаешь, что я все время буду тебе подсказывать, а ты мне — нет, ничего не получится“.
В первый съемочный день, закончившийся, как всегда в кино, банкетом, после второго тоста Янковский сказал мне: „Ну что, пойдем?“ — и мы встали, всех поблагодарили и ушли. До трех часов ночи обсуждали, как будем играть завтра. И потом каждый ужин у нас троих — Валеры, Олега Ивановича и меня — плавно переходил в репетицию. Для Янковского „домашняя работа“ вообще имела большое значение».
Сергей Соловьев:
«В то время, когда Олег снимался у меня в „Анне Карениной“, он занимался всякими другими вещами и говорил, что у него ни секунды лишней нет. Но вот закончили съемку с ним на два часа раньше, возвращаюсь на площадку — стоит в стороне. „Чего ты? — спрашиваю. — Мы же тебя освободили на сегодня“. А ему было интересно посмотреть, как Таня Друбич играет, как она на все это реагирует».
Татьяна Друбич:
«Янковский всегда был безукоризненно готов и… всегда, всегда знал текст! И никогда не знал текста Абдулов. Саша мог виртуозно играть пронзительную любовную сцену, расставив в соответствии с рисунком своего движения съемочную группу — все держали в руках бумажки с его репликами. И с замиранием сердца следили, как он „маневрировал“ по этим табличкам. Это был балет и цирк одновременно! Гениально! В общем, Саша очень здраво, как сейчас говорят, „не грузил“ себя лишним. После выхода на экраны „Десяти негритят“ Станислава Говорухина он спросил меня: „Слушай, а кто там оказался убийцей?“ — „Саш, ты что, так и недочитал сценарий?“ — „Нет. Только
