Письмена нового времени - Андрей Рудалёв

Чтобы лучше ориентироваться в этом мире, автор выстраивает галерею пороков. Шаргунов всех записывает в какой-то разряд, всем дает определения, и в этом он особенно преуспел. По словам критика Е. Ермолина, “автор-рассказчик бичует в повести не конкретных людей, а пороки. Типы и нравы. Людей же он в упор не видит, они — лишь плоские картонки, представители того или иного гнусного извращения”. Но ни слова о себе, прячет себя, родимого, под одеждой. Все прочие раскрываются перед его рентгеноскопическим взглядом. Он одет, а все голы, как негр-стриптизер.

Восприятию не только повести Шаргунова, но и некоторой другой прозы “молодого поколения” мешает странное чувство отторжения авторов от представленной ситуации, от описываемого героя, от предмета изображения в целом. Настораживает упоенное смакование изображаемых уродств, которое бросается в глаза стороннему наблюдателю. Волей-неволей это осознаешь уже не только как литературный факт, но как социальное, культурное явление, как диагноз. Человеколюбие отринуто физиологией. Вместо того чтобы исследовать душу, научиться ценить ее — лягушек режут. Живого человека заслоняют маской: вора, проститутки, бандита, взяточника. Именно так создается впечатление, что это — единственная реальность, что таковы все “обыкновенные” люди.

И тогда уже достаточно просто: если нет любви, то ненависть, если не спасти, то убить, изничтожить. Ведь не под маской уродства красота обретается, но, наоборот, за красотой — уродство, гниль одна, и больше ничего. И тогда, по логике книги, зачем, скажите, вся эта любовь, жизнь? Зачем?.. В чем смысл всего этого уже давно опустошенного, трухлявого, что мешает появиться на свет новой морали? Если мешает, то зачем? Зачем все эти люди, которые в метро мешают мне справить свои естественные потребности? Убийство может рассматриваться как благодеяние по отношению к этим лишним, нефункциональным людям.

Основной вопрос: как полюбить этот смердящий мир, как увидеть в нем красоту, полюбив себя, наблюдая лишь красоту собственную? В православной традиции эта проблема решалась путем осознания собственного несовершенства. Взять, для примера, порок сквернословия. Как христианин должен вести себя в присутствии сквернословов? Во-первых, обратиться умом к Богу, вооружившись молитвой и, во-вторых, если нельзя убежать, то переносить брань с терпением и осуждением себя самого. Один подвижник рассказывал: “Однажды путешествуя, я по причине тумана сбился с дороги и очутился близ одного селения. Там встретил я некоторых срамно говоривших. Устранившись, я пал перед лицом Бога, осуждая себя самого. И вот ангел идет ко мне с мечом и говорит: “Все осуждающие братий своих погибнут от меча сего. Но ты хорошо сделал, что не осудил их, а смирил себя пред Богом, как будто бы ты совершил грех их. Посему имя твое написано в книгу жизни” (епископ Варнава (Беляев). Основы искусства святости. Н. Новгород, 2002). Не судите, да не судимы…

Вспомним и Илью Ильича Обломова, который рассуждал однажды так: “Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не “невидимые слезы”, а один только видимый, грубый смех, злость…” Мысль, по Обломову (и, наверное, по стоящему здесь за ним Гончарову), “оплодотворяется любовью”; нужно не только изобразить, выявить, раскрыть, проанализировать, но и полюбить человека, какой он есть, со всеми струпьями, язвами, копошащимися на поверхности паразитами. Главное — помнить о евангельской заповеди любви к ближнему. А этого-то и нет, об этом, в первую очередь, и забывают.

Рушится система ценностей, теряется душа, на смену красоте приходит уродство. Через всю повесть Шаргунова проходит мотив соединения красоты — и духовного или физического атавизма. Особенно наглядно это продемонстрировано в образе Лены Мясниковой, о которой автор говорит: “Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота”.

Быть может, главная беда в том, что человек перестал видеть красоту? Он гоняется за ней, пытается смоделировать себе что-то подобное, персонифицирует ее в образе Лены Мясниковой, но образ этот эстетизирован своеобразно. “У моей невесты фамилия мясиста! Я нормально воспринимаю сырое мясо, огромные красные цветы мяса, еще насыщенные жизнью. Розовый пар. Свежее мясо — как море на закате. И такое скоротечное, прямо на глазах темнеющее. Сумерки мяса. Надо готовить, не дожидаясь мясных сумерек”. Вот она, красота, растворенная в природе!

Сергей Шаргунов даже в красивом изыскивает начало распада, он разучился чувствовать, любить. Но тут же претендует всем что-то доказать, в чем-то убедить, научить весь свет уму-разуму. Образ Лены Мясниковой — попытка припоминания той самой любви, которой уже нет в настоящем.

Красоты давно нет в мире, но она сосредоточена в герое. Рифмуются два эпизода.

“Я знаю, что красивый”, — говорит о себе Шаргунов “русалке” по имени Стелла. Друг привел его к ней, инвалиду с недоразвитыми ногами, завлекая фразой: “Ты должен полюбоваться на НЕЕ”. “Я знаю, что красивый”, — говорит Сергей Шаргунов и тут же жалеет о своих словах. Русалка Стелла тянется к красоте, он к уродству — различным формам атавизма. Она — урод — набрасывается на него, пытаясь поцелуями высосать по частям красоту Сергея Шаргунова.

И еще воспоминание. “Хорош мальчик Сережа, плюнувший. Некоему юмористу я в детстве…” Плюнул в лицо за то, что некто бородато-смуглый назвал его “красивым”. Это самое обидное оскорбление. Красота — анафема. Красота, первые звуки рождения — наказание. Только смерть, инфернальное, распад могут развязать руки, сделать свободным, т. к. становишься никому не обязанным. Хотя нет, даже не смерть, а постоянное переживание ее, ощущение, что она всегда где-то рядом.

“Длилась жизнь во всей ее красе, а где-то на втором плане безмолвно валялись трупы”.

Такой вот сон, такая вот явь, окутанная табачным дымом. Сначала доза героина в вены — потом “жадное отхлебывание воды из бутылки “Святого Источника”. Красота — а где-то обязательно должны быть трупы. Ощущение смерти — это переживание законченности, полноты, самодостаточности “сапога”. И как тут не увидишь людоеда в Джоконде?

Примечания

1

Российский писатель. 2002. № 18.

2

Данилкин Л. Парфянская стрела: Контратака на русскую литературу 2005 года. СПб.: Амфора, 2006.

3

Тынянов Ю.Н. Журнал, критик, читатель и писатель // Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция: Избранные труды. М.: Аграф, 2002.

4

Виноградов И.И. Духовные искания русской литературы. М.: Русский путь, 2005. С. 11.

5

Роднянская И.Б. Движение литературы. В 2 тт. Т. 1. М.: Знак; Языки славянских культур, 2006.

6

Предметом анализа выступает статья М. Эпштейна «Русская культура на распутье», опубликованная в журнале «Звезда» № 1–2 за 1999 г.

7

Франк С.Л. Этика нигилизма //Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 177.

8

Там же, с. 177.

9

Лосский В.Н. По образу и подобию. М., 1995, с. 81.

10

Там же, с. 81.

11

Там же, с. 82.

12

Взгляд средневекового человека «разлагает движение наряд моментальных состояний покоя с пустыми промежутками между ними» (Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995. с. 140).

13

Лосский В.Н., с. 84.

14

Там же, с. 84.

15

Там же, с. 103.

16

Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря// Бердяев Н.А. Судьба России. Русская идея. М., 1997, с. 527.

17

Симеон Новый Богослов. Творения в 3-х томах. С-Т С. Лавра, 1993, т. 3, с. 13–14.

18

Карсавин Л.П. Церковь, личность, государство// Карсавин Л.П. Малые произведения. СПб., 1994, с. 416.

19

Флоровский Г.В. Восточные отцы V–VIII веков. М., 1992, с. 102.

20

Там же, с.103.

21

Там же, с. 103.

22

Шестов Л. «Добро» в учении гр. Толстого и Ницше. М., 1993.

23

Набоков В.В. Лекции по русской литературе. М., 1999, с.13.

24

Арсеньев Н.С. Духовные силы в жизни русского народа// Русские философы к. XIX— сер. XX века. — М., 1993, с. 35.