Кладбище домашних животных - Кинг Стивен

Луис попытался подняться с сыном на руках, несмотря на боль. Тут к ним подбежала Рэчел, плача и крича на Гэджа: «Никогда не смей бегать на дорогу, Гэдж! Никогда, никогда, никогда! Эта дорога плохая! Плохая, понял?!» Гэдж так удивился этому заявлению, что перестал плакать и вытаращился на мать.

«Луис, ты разбил нос,» — сказала она и обняла его так внезапно и сильно, что на миг у него перехватило дыхание.

«Это еще не самое плохое, — сказал он. — Как бы я не стал импотентом. Черт, как больно».

И она истерически расхохоталась так, что он даже испугался за нее, и в его сознании пронеслась мысль: «Если бы Гэдж погиб, это свело бы ее с ума».

Но Гэдж не погиб; все это лишь в очень короткий момент промелькнуло в сознании Луиса, когда он бежал за сыном по зеленому лугу.

Гэдж пошел в школу, а в семь лет поехал в лагерь, где проявил удивительную страсть к плаванию. Он также преподнес родителям сюрприз, без всяких психических травм пережив месячную разлуку. Когда ему стукнуло десять, он на целое лето уехал в лагерь Агаван в Рэймонде, а в одиннадцать выиграл две голубых ленты и одну красную па соревнованиях по плаванию. Он вырос большим, но это был все тот же Гэдж, радостный и вечно изумленный миром и его чудесами... и мир поворачивался к нему только своими светлыми сторонами.

В старших классах он был одним из лучших учеников и членом команды пловцов. Рэчел была расстроена, а Луис не особенно удивлен, когда в семнадцать он изъявил желание перейти в католицизм. Рэчел считала, что это из-за девочки, которой Гэдж был увлечен; она уже предвидела скорую женитьбу («если эта шлюшка с медалью из Сент-Кристофера не окрутит его, я съем твои штаны,» — так она сказала Луису), крах его учебных и спортивных планов и девять-десять маленьких католиков, бегающих вокруг Гэджа, когда ему будет сорок. Но к тому времени (конечно, по мрачным предположениям Рэчел) он будет водителем грузовика, одышливым любителем пива и сигар в предынфарктном состоянии.

Луис думал, что намерения его сына более чисты, и хотя Гэдж действительно стал примерным католиком (и когда он сделал это, Луис послал открытку Ирвину Голдмэну; в ней говорилось: «Может быть, Ваш внук станет иезуитом. Любящий Вас зять Луис»), но так и не женился на этой довольно милой девушке (и уж никак не шлюшке), с которой дружил в школе.

Гэдж вошел в олимпийскою сборную по плаванию, и в один из дней, через шестнадцать лет после того, как он вырвал сына из-под колес грузовика «Оринко», Луис и Рэчел — которая уже совсем поседела, хоть и красилась, — смотрели по телевизору, как их сыну вручают золотую медаль. Когда камеры Эн-Би-Си показали его крупным планом, с лицом, покрытым капельками воды, со спокойными ясными глазами, устремленными на флаг, с красной лентой вокруг шеи и золотым кружком, блестящим на смуглой груди, Луис прослезился. И Рэчел тоже.

«Ну вот, дело в шляпе,» — сказал Луис и повернулся к жене, чтобы обнять ее. Но она поглядела на него с ужасом, лицо ее казалось столетним, будто она плакала месяцы и годы подряд, и когда Луис взглянул обратно на экран, он увидел там совсем другого парня, чернокожего с шапкой курчавых волос, в которых еще не высохли капельки воды.

«Дело в шляпе».

Его шляпа... кепка...

«О Господи Боже, его кепка вся в крови».

Луис проснулся холодным дождливым утром около семи, сжимая в руках подушку. В голове тяжело отдавались удары сердца, боль накатывала и отступала с тупым постоянством. Во рту был вкус прокисшего пива, а в желудке — страшная тяжесть. Он во сне плакал, подушка была мокрой, словно все невероятные события, которые он пережил во сне, исторгали у него слезы гордости. Но но подумал, что даже в этом сне часть его души знала правду и плакала над ней.

Он встал и поплелся в ванну, сердце подкатило куда-то к горлу, сознание вновь вернулось к прошлому. Это было невыносимо. Он приник к унитазу и вылил в него избыток вчерашнего пива.

Он стоял на полу на коленях с закрытыми глазами, пока не почувствовал в себе силы подняться. Нащупав ручку, смыл следы рвоты. Взглянув в зеркало, он хотел выяснить, что с его глазами — они туманились, но зеркало было завешено куском материи. Потом он вспомнил. Никогда не склонная особо следовать обычаям, Рэчел в этот раз закрыла в доме все зеркала и снимала туфли перед тем, как пройти в дверь.

Не будет никакой олимпийской медали, тупо подумал Луис, вернувшись в комнату и опять плюхнувшись на кровать. Горький вкус пива еще держался во рту, и он поклялся (не в первый, впрочем, раз), что никогда больше не возьмет в рот эту отраву. Никакой олимпийской медали, никакого колледжа, никакого обращения в католичество, никакого лагеря Агаван, ничего. Сандалики его разлетелись, джемпер вывернулся наизнанку; тельце его, такое нежное и хрупкое, почти разорвало на части. Кепка его была вся в крови.

Теперь, сидя на кровати и думая обо всем этом под звуки дождя, лениво капавшего за окном, он еще сильнее ощутил свое горе. Оно пришло и лишило его мужества, лишило воли к жизни, забрало все его силы, бросило в кровать, заставляя думать о том, чтобы любым путем вернуть прошлое. Любым путем.

41

Гэджа хоронили в два часа дня. К тому времени дождь прекратился. Небо еще было в тучах, и большинство приглашенных пришли с черными зонтами.

По просьбе Рэчел директор похоронного бюро, распоряжавшийся церемонией, прочитал отрывок из Евангелия от Матфея, начинающийся со слов: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне». Луис стоял на краю могилы, глядя на своего тестя.

В какой-то момент Голдмэн оглянулся на него, но быстро отвел глаза. Сегодня между ними не происходило ссор. Под глазами Ирвина были мешки, и редкие седые волосы, торчащие из-под черной шапочки, трепал ветер. Из-за седой щетины, покрывшей его щеки, он казался еще старше. Луису казалось, что старик просто не соображал, где он находится. Луис пытался наскрести в своем сердце жалось, но ее не находилось.

Белый гробик Гэджа с починенными замками, стоял над прокладкой на двух хромированных подставках. Края могилы были выложены дерном, таким ярко-зеленым, что он резал Луису глаза. На поверхности этого фальшивого луга стояло несколько корзин с цветами. Луис оглядывал кладбище через плечо директора. Это был низкий холм, сплошь покрытый могилами и фамильными склепами, среди которых выделялся псевдоримский памятник с выгравированной на нем фамилией «Фиппс». За его пологой крышей блестело что-то желтое, и Луис долго смотрел туда, когда директор провозгласил: «Склоним головы в знак скорби». Это заняло несколько минут, но Луис понял, что это такое. Это грузовик. Грузовик, спрятанный за памятником, где его никто не видит. А когда все кончится Оз раздавит сигарету кончиком своей ужасной туфли, (на кладбище могильщики обычно тушили сигареты — курить считалось нехорошо: слишком многие клиенты умирали от рака легких), погрузит гроб в контейнер, прыгнет в грузовик, нажмет на газ и увезет его сына далеко-далеко навсегда... или до дня Воскресения.

«Воскресение... что за слово».

(Оно просто въелось тебе в мозги, и ты это знаешь!)

Когда директор сказал «Аминь», Луис взял Рэчел за руку и увел прочь. Рэчел пыталась протестовать: «Луис, я должна побыть там,» — но Луис был тверд. Они подошли к машинам и увидели, как директор забирает у участников казенные черные зонтики с заботливо написанным на ручке названием бюро. Помощник ставил их в специальную стойку, выглядевшую крайне сюрреалистически. Он держал Рэчел за правую руку, а левой сжимал руку Элли в белой перчатке. Элли была одета в то же платье, что было на ней в день похорон Нормы Крэндалл.

Джуд подошел, когда Луис усаживал своих дам в машину. Он тоже выглядел измученным после прошлой ночи.

— Как ты, Луис?

Луис только кивнул.

Джуд перевел взгляд внутрь машины.

— Как вы, Рэчел?

— Все нормально, Джуд, — прошептала она.

Джуд осторожно коснулся ее плеча и повернулся к Элли.