Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Блюда с морепродуктами были тем, от чего я ее предостерегала. Все, что я могла себе представить, это как моллюски вызовут у нее несварение и затем последующую катастрофу по дороге домой. Но она хотела их. И Саро, я уверена, сказал бы: «Да, давай, попробуй. Наслаждайся». Я не гордилась тем, что становилась матерью, больше знакомой со словом «нет», чем с «да». Поэтому подбодрила ее, когда она решила заказать пасту.
– Только, может, ты не станешь есть все мидии? Только несколько, – посоветовала я.
Быстрый взгляд на меню в кожаном переплете – и я знала, что хочу: pasta con pesto all siciliana. Что делает это блюдо сногсшибательным – так это два нюанса, которыми оно отличается от своего жалкого подобия, соуса песто, который можно найти в любом американском супермаркете. На Сицилии повар использует миндаль вместо кедровых орехов и добавляет переспевшие томаты. Миндаль придает соусу крепкую структуру и плотную консистенцию, а томаты добавляют розовый оттенок и фруктовую кислотность. Само блюдо оформляется в ярких землистых тонах с ароматной смесью базилика и томатов.
Мы с Зоэлой ели в молчании – мы приспособились к этому после смерти Саро. Когда случается что-то такой величины, болтовня за столом кажется банальной. Даже семилетнему ребенку. К тому же, судя по моему опыту, двое взрослых – это всегда лучше, чем один, особенно если дело касается попыток разговорить ребенка возрастом меньше десяти лет. Саро без малейших усилий находил подходы к вечно изменяющимся интересам Зоэлы. А мне в тот день казалось, что я исчерпала все свои возможности для разговора. Поэтому я пила местное белое вино из небольшого кувшинчика в четверть литра – подходящий объем, чтобы пережить обед и не потерять способности здраво мыслить.
Зоэла достала из своего рюкзачка фигурки из набора «Мой маленький пони» и выстроила их на столе в один ряд, словно они были нашими гостями. В другой жизни я сказала бы ей: «Никаких игрушек на столе». Но мы находились в той жизни, где найти моменты радости было сродни обнаружению выигрышного лотерейного билета на пустой парковке. Ты принимаешь их и не задаешь никаких вопросов.
– Как насчет тоста за Баббо? – спросила я через несколько минут. Все книги о скорби и детях предлагают разговаривать о тех, кого мы любим, но потеряли, упоминать о них в повседневных разговорах.
– А это обязательно?
– Нет, я полагаю, нет. Я просто думала о нем.
– На самом деле я не очень хочу тост за него. – Она сложила пустые раковины от моллюсков вдоль края своей тарелки. – Я просто хочу знать, почему он умер.
Некоторые дети спрашивают «Почему небо синее?» или «Почему мой язык не достает до моего носа?». А это было «почему» моей дочери.
– Солнышко, он был болен, очень болен, долгое время. Что знаю я – это то, что он боролся, чтобы жить так долго, насколько это возможно, потому что он хотел быть здесь, рядом с тобой.
– Что ж, мне не нравится любить его. Это больно. – Она не отводила взгляда от ракушек.
– Я знаю. Ты будешь это чувствовать долгое время. Так мне говорят люди.
Она передвинула пони, одетого в фиолетовую фетровую шляпу с широкими полями, из-за чего пони выглядел так, будто присутствовал на свадьбе в Виндзорском дворце. Потом она сказала:
– Ну, я просто по нему скучаю. Поэтому мне бы хотелось, чтобы я не любила его.
Она уже говорила это раньше. Еще она говорила, что хочет умереть, чтобы быть вместе с ним. Говорила, что хочет, чтобы я умерла вместо него. Она говорила много всего того, что тяжело слышать, а еще тяжелее – пережить. Такие вещи, по утверждению психотерапевтов и книг, были абсолютно нормальными. Когда приходили такие моменты, когда горе становилось слишком большим и угрожало завалить весь дом, мы часто отправлялись во двор за нашим домом и ложились там на траву, распростершись телами по земле. На одеяле, глядя на звезды, я говорила ей, чтобы она отдала им свою боль. Они примут ее. Я говорила ей, что она может рассказать им все. Она может плакать, может кричать, может проклинать. Делать так, как она чувствует. Часто она произносила только одно: «Баббо, ты не должен был меня оставлять».
Сейчас же, сидя за столиком, угнездившимся на подножии вулкана, я сказала ей:
– Отсутствие любви к нему только заставит тебя чувствовать другую боль. Так много боли как раз потому, что так много любви внутри. И он любит тебя всегда, и навсегда.
– Ладно, тогда я собираюсь перестать его любить, – сказала она с сочувствием, уверенная в превосходстве своей силы над чувством любви. В ее глазах образовались слезы. Но она продолжала: – А то, что я нахожусь здесь, заставляет меня скучать по нему, и мне это не нравится.
Я почувствовала тошноту, пребывая на твердой земле.
– Находишься здесь, на Стромболи? Или на Сицилии вообще?
– И то и то.
Она озвучила то, что тревожило меня. Что я оказалась матерью, стремившейся ковыряться в открытых ранах, которые не могла исцелить.
Рядом появился официант и долил нам воды. Я начала заказывать еще вина, а потом поняла, что в моем графине на четверть литра оставалось еще немного. Я должна была принять эту новость с настолько трезвой головой, насколько позволял этот ферментированный виноград. Несколько секунд я наблюдала за тем, как худой черноволосый официант подходил к другим гостям, сидящим за остальными столиками, – семьям, которые по-настоящему были в отпуске. Мамам и папам с детками-ангелочками и подростками с лохматыми головами. Людям веселым и пропитанным солнцем. Людям, которыми я, Саро и Зоэла отчасти были, могли быть, могли стать, если бы не il destino – судьба.
– Пирожочек, перестать любить твоего папу возможно не более, чем остановить солнце и луну. Его любовь – это часть тебя.
Она посмотрела на меня долгим тяжелым взглядом, пронзая меня своими глубокими карими глазами. Так, словно ей не нравились мои слова, я, этот разговор, ее жизнь. Затем отвела взгляд в сторону и вниз, уставившись на стайку бродячих кошек, которые собрались на глиняной крыше дома под нами. Она едва заметно пожала плечами, а потом спросила:
– Можно, я возьму
