Тропы Алтая - Сергей Залыгин

Рита молчала…

А Лопарев ответа не дождался, пошел медленно-медленно, пошел прочь, не оглядываясь… И, посмотрев ему вслед, Рита испугалась всех: и Лопарева, и Рязанцева, и Вершининых, старшего и младшего, и шофера Владимирогорского. Вдруг ощутила то чувство брезгливого недоумения, которое она вызывает теперь у этих людей всем своим видом, своим голосом, просто своим присутствием. Она должна была уйти из лагеря, убежать — все равно куда, но только убежать сейчас же.

Стала ждать, когда погаснет костер, когда все уснут.

Даже пожалеть не могла себя. Не могла жалеть себя отдельно от несчастья, которое вдруг возникло во всем и во всех кругом, такого большого, что перед ним жалость к себе совершенно ничего не значила.

Наконец в палатке, прямо над головой, появилось бледное крадущееся отражение луны. Время настало…

Она вышла с белым полотенцем через плечо, закрыв им рюкзак, как будто перед сном еще раз решила умыться на ручье.

Ночь наступала прохладная и светлая. Сразу же за лагерем вилась тропа, и только спустя час, может быть, больше, Рита спросила себя: куда она идет?

Вспомнила, что тропа где-то за небольшим перевалом должна выйти на проселочную дорогу, а дорога — к тракту. На тракте она сядет в первую же машину и уедет в Бийск. Что будет дальше — безразлично. Безразлично — идти ли в сторону тракта или в какую-то другую сторону. Ей нужно было, чтобы с каждым шагом увеличивалось расстояние между нею и людьми, от которых она уходила. По мере того как ощущение этого расстояния появлялось — она снова могла о людях думать. Рядом с ними — не могла.

Ей нужно было, чтобы люди не только ее простили, но и навсегда забыли бы, что когда-то им довелось прощать ее. Но ведь они никогда не забудут ни ее вины, ни своего прощения, если даже простят? Никогда!

Только один человек способен был это сделать, только к одному она сейчас, сию минуту могла бы прильнуть, выплакаться у него на руках и до конца поверить в его прощение. Этот единственный человек совсем недавно был рядом с нею. Она его погубила.

Если бы она погубила кого-то другого, для раскаяния оставалась бы Онежка. Если бы!

Все, что Рита теперь видела и слышала, все-все это было уже увидено, услышано, пережито и передумано Онежкой, и сколько бы Рита ни просуществовала на свете после нее, она никогда не достигнет понимания чего-то, что понимала та маленькая девочка.

И Рита шептала Онежке ласковые слова, которые берегла для нее одной с первой их встречи.

В этом ласковом, тревожном и страстном шепоте сначала не было ничего странного: они шли вместе, рядом, все в гору, среди огромных камней, чуть-чуть освещенных луной, голубоватых с одной стороны и черных как уголь с другой.

Но потом Рита вдруг поняла, что она одна…

Смысл одиночества был жесток. Стало казаться, будто она одна всю жизнь и всю жизнь стремится неизвестно куда, неизвестно зачем, а на этом бесконечном пути только что случилась первая и последняя встреча — Онежка встретилась ей. Встреча была краткой, Рита не успела спросить у Онежки, куда ведет тропа.

Вошла в лес.

В лесу она сразу же потеряла бы свою тропу, но тут была поляна — правильный круг излучал темно-синий свет и казался отверстием в глубь земли. Из отверстия появилось что-то живое.

Живое и огромное обернулось на звук Ритиных шагов и застыло: должно быть, рассматривало ее.

Рита не испугалась, протянула руку и оперлась на ствол какого-то дерева. Стала ждать, что случится дальше.

Блестящий фосфорический глаз неподвижно уставился в нее, слышно было дыхание, скрип зубов, похрапывание.

Потом живое попятилось и заржало — это была лошадь.

— Какой человек ходит?

Все стало понятным — на поляне кормилась лошадь, а где-то здесь, рядом, кто-то ночевал.

— Какой человек ходит? — снова спросил голос, и теперь Рита увидела слабый свет тлеющих углей и темную, едва различимую фигуру.

— Человек… — ответила она. — Обыкновенный…

— Баба?

Рита промолчала.

— Девка?

Рита промолчала.

Костер вспыхнул ярче, а перед костром на коленях, в огромной меховой шляпе, весь в пестрых бликах, возник человек.

Рита подошла ближе. У костра сидел старик алтаец; редкие волосы торчали у него на подбородке, из-под лохматой шапки глядели узкие глазки.

— Сопсем живой девчонка! Скажи, откуда взялся, сопсем живой! Садись!

Рита присела на корточки. Старик еще поглядел на нее и сказал:

— Твой палатка четыре штука там стоит? — показал рукой в сторону, откуда Рита пришла.

— Должно быть, там… — кивнула Рита.

— Большой дорога бежишь? Бийск бежишь?

— Бийск…

— Ай-яй! Какой такой начальник! Куда глазам глядит! Ай-яй! Какой начальник — один девка хоронил, другой девка ночью лес бежит! Собрание делать надо, говорить ему надо, учить надо — вот что!

Помолчав, Рита ответила:

— Нисколько не виноват наш начальник. Совсем не виноват. Другие виноваты.

— Ты?

— Что — я?

— Бестолковый девка! Ты виноватый?

Рита снова не ответила, старик сказал:

— Тогда тебе собрание надо делать… Тебе говорить, зачем ночью лес бежишь? — Еще поглядел на Риту, пошевелил веточкой огонь. — Сам не знает, почто бежит, вот какой умный девка! Почто твой начальник будет отвечать? Ай-яй! — Сердито стал набивать трубку с длинным и тонким мундштуком.

Покуда не говорил ни тот, ни другой, потрескивал костер, как будто тоже хотел вмешаться в разговор.

— Ты, значит, дед, здешний? О нашем лагере все знаешь?

— Здешний зачем лес ночевал? Здешний дома спит, избе спит, подушка под голова… Дальний. Шибко дальний я. Чулышман-река слыхал? Улаган-район слыхал? Вот как дальний!

— А про наш лагерь знаешь? Откуда?

— Не шибко старый еще… Глаза глядят, ухо слышит. Сам коня седлаю, верхом сажусь — пенек не надо. Верхом еду, гляжу, людей слушаю, как не знать? Все знаю…

— Куда же едешь?

— Горный еду.

— Горно-Алтайск?

— Туда… Сына глядеть надо.

— Маленький сын?

— Зачем маленький! Сопсем большой начальник! Радио говорит — все слушают. Район поедет — все знают, все здороваются. Однако отец — все равно надо глядеть. Думаешь, нет?

— Надо… Обязательно.

Старик запахнул на себе пеструю потрепанную шубу и прислонился спиной к обгорелому пню, держа обеими руками трубку. Вздохнул.

— Конь ногу портил. Шибко ехать — после из коня мясо делать, ферму сдавать, черных лисиц кормить. Жалко — умный конь, хороший конь, который год вместе ездим сына глядеть. Здесь такой конь не найдешь, нет. Такой конь Чулышман живет, давно там живет. От Сартакпая остался.

— Сартакпай кто?

— Человек. Силы было много. Шибко много!

— Герой?

— Зачем герой? Как надо все делал, сильный. Правый рука видел? — Старик поднял руку. — А?

— Вижу.

— Палец видел? — сжал руку в кулак и, внимательно рассматривая ее, как бы ожидая чего-то необыкновенного, медленно разогнул указательный палец. — Тоже видел?

— Тоже.

— Сартакпай палец вот так — борозда делал! — Старик провел пальцем по золе и не остывшим еще углям. — Борозда делал — Чулышман-река побежал…

— Обожжешься, дед.

— Сартакпай левой рукой все равно правильно делал: вот как Башкаус-река побежал! — еще провел в золе борозду. — Вот!

— Сказка…

— Правильно делал, какой такой сказка? Сартакпай сына ждал — тоже сильный был… Ушел Катунь-реку делать. Три дня сына ждал. Три дня палец к земле прижимал. Когда поднял палец, там озеро уже. После русские пришли. «Телецкое» дали имя! По-нашему — Золотое озеро, Алтынь-Коль. Все правильно! Вот! Гляди! — показал на золу около костра — там были знакомые очертания, географической карты Алтая: Чулышман, Башкаус, Телецкое озеро, Бия. — По-другому знаешь, сказывай, слушать буду!

— Дождался сына? Сартакпай дождался?

— Как можно — не дождался! Они после Бию-реку, Катунь-реку вместе брали, один Обь делали. Далеко Обь-река — ей дорогу тоже делали… В море. Знал, как правильно делать Сартакпай. Сына учил Сартакпай. Ты знаешь?

— О чем?

— Как правильно делать?

— Не знаю.

— Почто?

— Силы нету…

— Правильно делай — сила будет. Ночью девка лес бежит, как увидит? Услышит как? Дорога куда? Нет дороги! Сопсем худо! Откуда сила?!

— Что же делать, если одна?

— Зачем одна? Ночью? Неправильно. Днем людей гляди, кто учить будет правильно делать? Кто девку бабой себе возьмет?

— Никто!

— Зачем говоришь? Из бестолковый девка очень хороший баба может получиться!

Рита могла только слушать, сказать же, объяснить что-то старику ничего не могла: ни своего удивления — старик этот знал о смерти Онежки и угадал, что Рита убегает от своей вины; ни благодарности — он не упрекал ее; ни своей признательности за его доброту не могла высказать — он верил, будто она и сейчас еще снова может вернуться в лагерь…