Хлеб сатирика - Мануил Семенов

«Паст индефинит (прошедшее время): 4 вт + 3 птн = 14 рб.»

Чтобы оплачивать уроки дочери, папа Левычкин берет дополнительную работу, приходит домой поздно и очень устает. Мама Левычкина утешает его:

— Ничего, Боря, ты уж потерпи. Зато наша Катенька будет блестяще знать язык. Теперь ведь без английского и не сунешься никуда!

Папа терпит и старается. Катенька тоже старается. Но странное дело: занимается она уже третий год, а не произнесла еще ни одной английской фразы.

Но вот как-то в воскресный день к Левычкиным приехала дальняя родственница, прожившая восемь лет в Англии. За обедом мама попросила:

— Катенька, скажи нам что-нибудь по-английски, пусть тетя послушает.

— Ну, а что сказать, мама?

Желая вознаградить папу Левычкина за его неустанные труды, мама потребовала:

— Скажи, Катенька, например, так: «Мой папа усердно работает».

Катенька охотно согласилась и мило пролепетала:

— My fater works hardly.

— Ну как? — спросила мама Левычкина у приезжей родственницы. — Ведь правда девочка чудно владеет языком?

— Да, несомненно, — ответила тетя. — Но мне кажется, что вы просили Катеньку о другом. А она сказала: «Мой папа работает еле-еле».

Услышав эти слова, папа Левычкин побагровел, отбросил в сторону салфетку и вышел из-за стола. Он с таким ожесточением отодвинул стул, что ваза, стоявшая на серванте, грохнулась вниз и разлетелась на сотни осколков. Катенька горько заплакала.

Но, как выяснилось, ребенок был тут ни при чем. Все дело в том, что Ревекка Габриеловна, будучи человеком рационально мыслящим, не придавала никакого значения окончаниям английских слов. Ей всегда казалось, что hard (усердно) и hardly (еле-еле) — одно и то же слово. И вообще она серьезно полагала, что окончания в словах эти чопорные англичане придумали лишь для пущей важности.

Когда буря в семье улеглась и гости разъехались, мама Левычкина с помощью старых табелей-календарей за 1958, 1959 и 1960 годы легко подсчитала, что тяжкое оскорбление папы Левычкина унесло у нее из дома: холодильник «ЗИЛ», кухонный гарнитур немецкого производства, ковровую дорожку и два платья — одно выходное из чистой шерсти и обыденное, штапельное по 2 рубля 84 копейки за метр.

Часы пока идут…

Все люди встречают Новый год. А встречают кто как.

— Ты еще не оделась? Нет? О боже, как она копается! От этого можно с ума сойти! Ты слышишь, Маша, мы о-п-а-з-д-ы-в-а-е-м! Ну, можешь ты хоть один раз в году быть человеком, кукла несчастная!.. Уже без двадцати двенадцать. Проклятье, опять опоздали! Такси! Такси! На Малую Бронную, восемь! Да быстрее поворачивайтесь, черт вас возьми! Не туда, не туда, жмите по переулку! Углы, углы-то срезайте, ради бога! Опоздали, ох, опоздали! И все из-за твоих тряпок, из-за дурацких новых туфель опоздали. Шофер, под арку, потом мимо голубятни и к тому вон шестиэтажному дому! Да дуйте прямо по кустикам, по кустикам этим, не стесняйтесь: все равно весной заново сажать будут! Не хотите спешить сломя голову? Сейчас еще детское время? Как детское? Маша, ты слышишь, шофер говорит, что еще нет одиннадцати. Вот юморист! Но может быть, и правда только одиннадцать? А я еще ругал тебя! Маша, ты слышишь меня? Да ты никак плачешь? Что с тобой, Маша?

— В этом деле, милая моя, главное — расчет. Без точного расчету тут никак нельзя. Вот меня хоть возьми. Получил я получку и прямо на Разгуляй, к куму. Ну, конечно, приняли по маленькой, не без этого. Опять же международное положение обсудили. Я кума-то слушаю, а сам на часы поглядываю. И как только механизма отсчитала шестьдесят минут, так я за шапку. И к племяшу, в Черемушки. Новую квартиру племяш получил, нельзя не уважить. У него тоже один только час пробыл. От племяша в метро и к двоюродной сестре в Измайлово. Зятя сестра в дом приняла, давно звала к себе с зятем познакомиться. Еду к ней, а сам про домашнее размышляю: елку уж, верно, нарядили, огни зажгли и пироги из духовки вынимают… Гости собрались, поджидают хозяина… Дочка с мужем, друзья-приятели… Из-за этих мыслей и у сестрицы полчасика всего пробыл, по одной лишь с зятем и приняли. Теперь вот только к брату Кузьме загляну и домой. К пирогам успею в самый раз. Тютелька в тютельку. Потому что точный расчет имею.

А куда это мы, милая, долго так едем и не остановимся ни разу? Да и пассажиров в трамвае один только я. В парк, говоришь? В какой такой парк? Уже два часа, говоришь? Откуда два часа? А пироги как же, а елка?

Все люди имеют часы. Но ходят они у каждого по-разному.

Литературные мечтания

Не с той ноги

Петр Никифорович Чернопятов сидел в большой просторной комнате и, низко склонившись над столом, быстро писал. Открылась дверь, и в комнату вошел Петр Иванович Белоносов.

— Доброе утро, Петр Никифорович! — приветствовал он.

— Здравствуй, — не поднимая головы, ответил Чернопятов.

— Вы уж простите, Петр Никифорович, что я вас отвлекаю. Но у меня небольшое дельце.

— Слушаю.

Петр Иванович нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Собственно говоря, дело может быть и пустяковое, но я решил проверить на всякий случай…

— Короче, Белоносов, короче. Ты же видишь, что я занят.

«Не в духе сегодня наш Петр Никифорович, — подумал Белоносов, — наверное, не с той ноги с постели, встал».

— Звонили с четырнадцатого стройучастка. Говорят, что перебои у них с раствором, простаивают бетонщики. Вы не помните, Петр Никифорович, как они обеспечены транспортом?

— Всего не упомнишь, участков у нас больше ста, а я один. Наверняка темнят на четырнадцатом участке насчет транспорта. Насквозь их вижу. Лодыри!

— Зачем же так строго судить о людях, Петр Никифорович? На этом участке хороший коллектив. Стараются строители.

— Стараются… А вот мы сейчас проверим их старание. Алло, барышня! Соедините меня с диспетчерской. Да, да, с центральной диспетчерской. Я, кажется, ясно сказал. Слушать надо, барышня, ухом, а не брюхом! Вот так-то. Петров? Это я, Чернопятов. Скажи, тебе с четырнадцатого участка давали заявку на дополнительные самосвалы? Не давали? Ну и хорошо. Видишь, что получается, Белоносов? Кричат, что им транспорта не хватает, а самим лень заявку оформить. Разгильдяи! Ну, да ладно, распеку я их сегодня на пятиминутке. Покажу им, как хныкать и жаловаться.

«Определенно, что-то не в духе Петр Никифорович, — опять подумал Белоносов, переступая с ноги на ногу. — Даже сесть не предложил. Надо помягче с ним».

— Признаться откровенно, я раньше думал, что вы, Петр Никифорович, как бы это сказать?.. Ну, несколько резковаты в отношениях с людьми. А теперь вижу, что был неправ. Положение у вас такое, иначе вести себя нельзя.

— Да уж, положение хуже не придумаешь: протяни кому-нибудь палец, всю руку отхватит. Каждый норовит машин урвать побольше и все — чтобы дуриком, на дармовщину… Порядка и дисциплины не признают.

— Насчет дисциплины и порядка это вы верно сказали, Петр Никифорович. И рвачество у нас процветает. Так что ваша речь на последнем собрании на сто процентов верная была. Правильно вы и меня критиковали за попустительство рваческим настроениям. Сожалею, что вгорячах возражать стал. Теперь признаю.

— Хорошо, что хоть теперь признал, Белоносов. Критику уважать надо.

— Да, золотые ваши слова, Петр Никифорович. У меня все, Петр Никифорович. Может быть, у вас будут какие-нибудь пожелания?

— Только одно, Белоносов. Дай мне спокойно закончить докладную записку в совнархоз.

— Извините, Петр Никифорович, больше отвлекать не стану. Извините.

И Петр Иванович Белоносов вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.

Когда мой друг, временами снабжающий меня темами, передал эту короткую сценку, я удивился.

— И ты думаешь, что на этом материале я могу написать юмористический рассказ? Что же тут необыкновенного? Обычный разговор обычного начальника со своим подчиненным.

— Вот и ошибаешься. Все дело в том, что Петр Иванович Белоносов — управляющий строительным трестом, а Петр Никифорович Чернопятов — рядовой сотрудник.

Я удивился во второй раз.

А потом подумал: «Не перепутал ли мой приятель? Может быть, управляющим был все-таки Чернопятов, а рядовым сотрудником Белоносов?»

Предложение было настолько правдоподобным, что я его очень охотно принял.

Желтый дьявол

На больших настольных часах Пензенского государственного завода было без пяти семь, когда я вернулся домой. Как бывало всегда в такой день, жена встретила меня стандартным вопросом:

— Зарплату получил?

Я молча кивнул, снял в прихожей ботинки, одел домашние туфли и прошел в спальню, чтобы переодеться. Только я снял пиджак и повесил его на стул, как появилась жена. Подойдя ко мне вплотную, она тоном, не допускающим возражений, произнесла: