1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Практически повсеместно задачи добычи продовольствия и приготовления его для себя становились заботой личного состава. Самыми находчивыми, по всем рассказам, зарекомендовали себя французы и поляки, которые доставали – путем покупки или грабежа – котелки для варки и прочую посуду и умели приготовить из самого безнадежного сырья блюда, если уж не насыщавшие надолго, то хоть ублажавшие желудок. Согласно мнению генерала фон Шелера, они оказывались и расторопнее в плане доставки снабжения, быстро отыскивали нужное и без промедления отправляли в часть, чтобы всякий получил долю из найденного. Когда все старались для общей пользы, дело спорилось. Вюртембергцы Шелера тут явно отставали, и если какой-то отряд находил еду, то члены его принимались набивать ею собственные желудки. Только потом они задумывались о том, как добраться с оставшейся добычей в части, к каковому моменту те уходили далеко вперед, а посему приходилось либо бросать груз, либо решиться заведомо отстать и нагнать своих когда-нибудь потом или не нагнать вовсе{279}.

Однако нужда – великий учитель, и Якоб Вальтер из вюртембергской дивизии в корпусе Нея[75] быстро научился отыскивать соления в бочонках, кадки с кислой капустой, горшки с медом, картошку и колбасу, спрятанные под полом или под поленницами, или же закопанные в огородах брошенных жителями и на вид опустошенных селений. «Тут и там носились кабаны, которых забивали палками, рубили саблями и кололи штыками, – писал он, – и порой еще живыми их раздирали на куски. Несколько раз мне удавалось отсечь себе что-нибудь, но приходилось жевать и глотать мясо сырым, поскольку голод мой не хотел ждать появления шанса приготовить мясо»{280}. Есть сырую свинину, как хорошо известно на печальных примерах, очень опасно, но даже и без того схемы питания с подавляющим преобладанием мяса, но при острой нехватке хлеба, риса и овощей, мощно били по желудкам и вызывали у солдат понос и дизентерию.

Около Корытни кавалерийский авангард Мюрата вступил в лагерь, недавно оставленный русскими. «Укрытия из веток стояли там нетронутыми, костры только что потушили, – замечал капитан Дюмонсо из 2-го (голландского) полка шволежеров-улан гвардии. – За лагерем позади находился ров, куда солдаты ходили справлять естественную нужду, и там я заметил значительные по объемам кучи экскрементов, покрывавших ареал, и пришел к заключению, что неприятельская армия питается в достатке». Как отмечал Генрих фон Роос, хирург 3-го вюртембергского конно-егерского полка Герцога Луиса, вообще самым лучшим способом определить по прибытию на недавно покинутую стоянку, кто побывал там, свои или чужие, было взглянуть на состояние уборных, поясняя, что «испражнения, оставленные людьми и животными с русской стороны, свидетельствовали о хорошем состоянии здоровья, в то время как наши совершенно явственно показывали, что вся армия – как лошади, так и люди – страдали от диареи»{281}.

Жажда также терзала солдат и коней с момента переправы через Неман. Дневные температуры достигали 36 °C, и многие из тех, кому довелось повоевать в Египте, клялись, что даже им никогда не приходилось маршировать в такую жару[76]. 9 июля 11-й легкий пехотный полк потерял от тепловых ударов одного офицера и двух солдат. «Воздух над широкими песчаными тропами, пролегавшими через бесконечные темные сосновые леса, был как в печи – столь угнетающе жаркий, что от духоты не спасали и легкие дуновения ветерка», – писал русский кавалерист, отступавший с армией под натиском французов. Случавшиеся иногда ливни вымачивали людей, не принося облегчения и не улучшая состояния местности, по которой они шли, и пар поднимался от обмундирования, в то время как вода уходила в песчаную почву. По причине разбросанности и редкости человеческого жилья нечасто встречались и колодцы, а в прудах же и канавах мучимые жаждой находили лишь неприятную солоноватую воду. Солдаты выкапывали ямки в земле и ждали, пока те наполнятся водой, но вместе с драгоценной влагой там оказывалось столько червей, что приходилось процеживать ее через платки прежде чем пить. Один из офицеров в штабе Бертье обзавелся личной коровой и разнообразными эссенциями, в результате чего мог угостить сослуживцев мороженым, но простые воины на марше довольствовались тем, что удавалось достать. «О сколько раз я бросался и падал на живот на дороге, чтобы попить из оставленных конскими копытами ямок жидкость желтоватой расцветки, от мыслей о которой у меня и сегодня выворачивается желудок», – вспоминал Анри Дюкор, бывший, безусловно, не единственным из тех, кто пил конскую мочу в колеях и ямах на дороге{282}.

Совершенно неудивительно, что многие умирали от обезвоживания или недоедания. Другие страдали от дизентерии. Особенно уязвимыми оказывались, судя по всему, немецкие контингенты. Солдаты в них были не такими находчивыми, как французы и прочие, в деле строительства укрытий, сбора посевов, перетирания зерна в муку, выпечки хлеба и приготовления похлебки из ничего. Солдат из Вюртемберга в особенности сильно донимала дизентерия: численность роты Карла фон Зуккова, например, сократилась со 150 до тридцати восьми человек без всякого участия противника[77], а самого кронпринца серьезная болезнь вынудила покинуть армию[78]. Баварцам тоже очень доставалось: когда их контингент из 25 000 чел. добрался до Полоцка, в нем насчитывалось всего 12 000. Вестфальцев жара косила толпами. К концу форсированного марша при температуре выше 32 °C от одного полка осталось только 210 чел. при штатной численности 1980{283}.

Парни покрепче мучились диареей, но продолжали нести свой солдатский крест, хватаясь за животы и время от времени резко бросаясь на обочину дороги, торопясь успеть вовремя спустить штаны. С Обеном Дютейе де Ламотом, двадцатиоднолетним офицером из бригады генерала Теста[79], приключилась в связи с этим крайне неприятная история. В какой-то момент он почувствовал столь острую потребность в дефекации, что поскакал с дороги, соскочил с седла, стянул панталоны, не имея секунды привязать коня. Пока он сидел, неспособный ничего предпринять, мимо проходил кирасирский эскадрон, и лошадь де Ламота увязалась за ним, увозя с собой саблю и большую часть пожитков хозяина – увозя навсегда, ибо тот так и не нашел ни коня, ни оружия, ни амуниции{284}.

На обочинах всюду попадались не только экскременты, но и останки лошадей и тела людей, умерших во время похода. «На некоторых отрезках дороги мне приходилось задерживать дыхание, чтобы не вывернулись внутренности и легкие, и даже ложиться и пережидать, пока пройдет приступ тошноты», – писал Франц Рёдер, офицер гессенской лейб-гвардии{285}.

Лошадям тоже ужасно доставалось от условий похода. Непривычные к рациону, который только и могли предложить им хозяева, животные мучились от колик и диареи или, напротив, от засорения кишечников. Один артиллерийский офицер рассказывал, как он сам и его солдаты бывали вынуждены запустить по локоть руку в заднепроходное отверстие несчастных лошадей, чтобы вытащить оттуда твердые как камни куски навоза. Без такой помощи кишечники надулись бы до предела и разорвались{286}.

Поскольку всадники постоянно находились в действии, лошади сплошь и рядом натирали себе спины. «Целые колонны состояли из сотен тех несчастных животных, которых приходилось вести в самом плачевном состоянии с гноящимися язвами на холке и спине, залепленными кусками пеньки, – свидетельствовал очевидец. – Они так сильно теряли в весе, что ребра торчали наружу, служа картиной для иллюстрации самых отчаянных лишений». Когда отличные скакуны, выращенные на конезаводах Франции и Германии, умирали, их приходилось заменять тем, что могла предложить страна, то есть в значительной степени неказистыми маленькими крестьянскими лошадками, прозванными в армии «cognats» («конья»), от польского «koń», то есть лошадь, или конь{287}.

Ко всем пунктам в длинном списке дискомфорта на марше надо добавить тучи отвратительных ос, слепней и комаров, каковые служат неотъемлемым атрибутом лета в той части мира, не говоря уж об ужасных тучах пыли, поднимаемой бредущими по дорогам людьми и лошадьми. «Пыль на дорогах была такой густой, что любой конь – серый или гнедой – казался в одну масть, как не чувствовалась разница и в цвете формы или лиц», – писал поручик из 5-го польского конно-егерского полка. Иногда пыль настолько сгущалась, что, чтобы солдаты не заблудились, командиры в пехоте приказывали бить в барабаны в голове каждой роты{288}.

Когда же видимость бывала сносной, войска на пути, который вел их словно бы в никуда, наблюдали всюду однообразный пустынный пейзаж. Городки и села попадались редко и находились на значительном расстоянии друг от друга, к тому же большинство их оказывались опустошенными проходившими ранее солдатами. «Что видел я себе на горе за последние две недели, не поддается описанию, – рассказывал художник Альбрехт Адам в письме к жене. – Большинство домов покинуты и лишены крыш. В местах, где мы следуем маршем, крыши обычно из соломы, и она пошла на корм лошадям. Дома разрушены или разграблены, а жители бежали прочь, или же умерли с голоду, поскольку всю провизию у них забрали солдаты. Улицы завалены мертвыми конями, которые издают ужасный смрад в этакую жару, что стоит тут. И чем дальше, тем все больше лошадей умирают. Ужасная война. Кампания 1809 г. кажется в сравнении с этой приятной прогулкой»{289}.