Я никогда и нигде не умру - Этти Хиллесум

Господи, огради меня от одного: не допусти, чтобы я попала в один лагерь с теми людьми, с которыми ежедневно здесь работаю. Позже я смогу написать об этом сотню сатирических рассказов. И потом, знаешь, в этой жизни есть еще много заманчивых возможностей: вчера я с ним ела запеченную речную камбалу. Незабываемо! Это относится и к цене, и к качеству. А сегодня в 5 вечера я отправлюсь к нему и останусь до самого утра. Мы будем читать, писать, мы будем вместе весь вечер, ночь и за завтраком. Да, такое еще есть. Со вчерашнего дня опять чувствую себя сильной и радостной. Совсем нет страха, и за него тоже. Полная свобода от беспокойств. Благодаря постоянной беготне на ногах образовались сильные мускулы. Быть может, когда-нибудь я еще пройду через всю Россию?

«Пришло время следовать словам „Возлюбите врагов своих“», — сказал S. И если мы это говорим, значит, нужно верить в то, что такое возможно? Хочу еще кое-что тронувшее меня вчера из Рильке переписать, ибо это, как очень многое из него, тоже относится ко мне.

Постоянно расширяясь, во мне поселилось огромное молчание. И вокруг него словно течением уносится множество слов, которые лишь утомляют, потому что ими ничего нельзя выразить.

Чтобы найти те немногие, самые необходимые, следует все чаще отказываться от ничего не говорящих слов. А тем временем молчание взрастит новые выразительные возможности. Сейчас 9.30. До 12-ти хочу оставаться за этим столом. Между книгами разбросаны лепестки роз. На меня открыто смотрит единственная цветущая желтая роза. Те 2,5 часа, что у меня есть, кажутся мне годом уединения. Я так благодарна за них и за постоянно растущую во мне собранность.

27 июля 1942 года. В любой момент своей жизни нужно быть готовым к тому, чтобы пересмотреть ее и на другом месте начать совершенно другую. Я избалованна и недисциплинированна.

Несмотря ни на что, я, видимо, еще слишком люблю наслаждаться жизнью. Со вчерашнего вечера нахожусь в таком состоянии, что ничего другого не могу сказать, как то, что я, в сущности, ужасно неблагодарная. Многим из того хорошего, что дали мне эти выходные, можно было бы питаться всю неделю, даже если бы она ничего, кроме несчастья, не принесла. Я действительно эгоистична по отношению к другим машинисткам. Считая эту работу невероятно тупой и бессмысленной, я пытаюсь, насколько это возможно, уклоняться от нее. С самого утра я так недовольна, расстроена, так критична, как этого уже давно не было. И речь здесь ни в коем случае не идет о большом «страдании», речь о собственном незначительном недовольстве и упущении. Меня печалит, что все ценное и доброе, что было в этих выходных днях, рассыпалось, растворилось из-за такого пустяка. Довольно ординарная машинистка, хотевшая изобразить из себя начальника, сказала, когда я в пять часов собиралась потихоньку скрыться: «Послушай-ка, так нельзя. Инструкцию нужно перепечатать еще раз, и с твоей стороны не по-товарищески, что ты хочешь уйти. На моей машинке получается только пять копий, а требуется десять. И это значит, что мне придется все печатать дважды».

Так тосковать по своим друзьям, страдать от болей в спине и при этом каждой своей клеточкой восставать против таких требований. У тебя ложная позиция. Ты подумай о том, что благодаря этой работе в Амстердаме ты можешь оставаться вблизи дорогого тебе человека. Ты и в самом деле достаточно хорошо устроилась. Вчера днем мне особенно бросилось в глаза, до чего серо, безотрадно, недостойно и бесперспективно все это предприятие. «Покорно прошу об освобождении от службы в Германии, потому что я уже работаю на вооруженные силы и необходима здесь». Как это прискорбно. И в то же время я настаиваю: если мы здесь чем-то светлым и сильным не дадим отпор этому хаосу, он заново начнется где-нибудь в другом месте, и тогда мы пропали, пропали окончательно и навсегда. Даже если путь к светлому, к новому сейчас и засыпан, я все равно найду его. Как я устала, как подавлена. У меня всего полчаса, а мне хотелось бы писать до тех пор, пока все, что сейчас так внезапно подавило меня, не отпустит. Надо уже идти. Буду пробираться сквозь тесное, темное подземелье, пока снова не достигну открытого места с дневным светом.

Вчера днем в узком, переполненном людьми коридоре я 1,5 часа ждала Вернера. Прижавшись к стене, сидела на табурете, а люди проталкивались, перелезали через меня. Я сидела там, держала на коленях томик Рильке и читала. Читала по-настоящему сконцентрированно, глубоко погрузившись в суть, и, найдя строчки, которых мне может хватить на много дней вперед, сразу переписала их. А позже во дворике, что позади нашего нового места работы, я увидела стоявший на солнце мусорный бак, уселась на него и продолжила чтение.

И вечером в субботу: круг наших отношений замкнулся. Замкнулся очень просто, как что-то само собой разумеющееся. Будто меня всегда укрывало это одеяло в цветочек. И снова я прохожу вдоль каналов, образ которых все глубже врезается в мою память, так что я без них не останусь никогда. Наверное, действительно, хоть ты так противишься этой дурной работе, стоит проработать на один-единственный час дольше. Разве от тебя что-то убудет? Или это ввергнет тебя в какое-то такое состояние, будто в твоей жизни нет ничего другого? Но понимаю, мои страхи коренятся глубже, и я бы уже напала на их след, если бы у меня было время.

Сейчас снова отправлюсь в путь, буду идти вдоль канала и постараюсь, затихнув, прислушаться к тому, что происходит там, внутри. Этим днем я должна буду еще сильно преобразиться.

И вот еще что: я думаю, где-то во мне есть некий регулятор, предохраняющий меня каждый раз от того, чтобы из-за дурного настроения угодить куда-то не туда. И если я останусь честной, искренней, если не сдамся по доброй воле и стану действительно той, кем должна быть, и буду делать то, что мне в это время подсказывает моя совесть, — тогда все будет в порядке. Думаю, что жизнь, имея на меня большие планы, предъявляет ко мне очень высокие требования, но надо прислушиваться к своему внутреннему голосу, следовать ему, надо оставаться честной, открытой и не дать себе иссякнуть.

28 июля [1942], вторник, 7.30 утра. Пускай цепочка этих дней, звено за звеном, разматывается сама, я не буду вмешиваться, я доверюсь тебе. Я все предоставлю твоей воле, Господи. Сегодня утром, обнаружив засунутый в почтовый ящик белый печатный листок, я, оставаясь совершенно спокойной, подумала: «Вот и моя белая повестка. Жаль, теперь не смогу спокойно собрать рюкзак». Затем я заметила, что мои колени дрожат. Это был регистрационный формуляр для персонала Еврейского совета. У меня еще не было удостоверения. Я предприму некоторые шаги, которые, вероятно, должна сделать. Возможно, придется долго ждать. Возьму с собой Юнга и Рильке, и надеюсь, что смогу сегодня хорошо поработать. И если в будущем мой дух не будет больше в состоянии удерживать множество образов, тогда на горизонте моих воспоминаний появятся эти два последних года. И они засияют, как прекрасный край, где я однажды была, как дома, и который все еще принадлежит мне. Вчерашний день придал мне много мужества. Он показал мне, как Бог обновляет мои силы. Чувствую, как я еще переплетена тысячью волокнами со всем, что здесь есть. И, обрывая их одно за другим, надо ничего не оставить, все забрать с собой на борт.