Лесной шум - Евгений Дубровский

— Стоп, — тихонько командует Анти и торжественно поднимает руку, — мэтсо!

Собачонка взвизгивает где-то раз, заливается лаем и опять визжит.

— Стоп, — повторяет Анти, — смотреть надо.

Он уползает в чащу.

После промашки с пустым ружьем Анти не доверяет моей охотничьей сноровке, я это вижу. Что ж делать, прозевал рябчика, верно. Теперь все в порядке? Я готовлюсь подходить к глухарю, но выползает Анти, машет рукой, смеется.

— Баба-мэтсо, мама-мэтсо, мальчик куус, так делай!

Он вытаращивает глаза, надувается, пыхтит, хлопает руками, точно крыльями, изображая, как глухарка охраняет свой выводок. Он загибает один за другим шесть пальцев:

— Мальчик-мэтсо куус, понимай?

Ну, как не понять: шесть птенцов-глухарят. Что делать?

Стрелять не будем, только посмотрим.

Осторожно ползем под кустами, и тонкие их ветки брызжут, обильно стряхивая холодные капли. Все тихо. Слышно, как пчела жужжит. Где, около какого цветка вьется она на прозрачных крыльях? Это что? Как будто курица тихонько клохчет? Старая крупная клуха: басистый хриплый голос.

Вдруг что-то лопнуло, разорвалось, затрепыхалось в воздухе. То взлетела глухарка, за ней разом, стаей, резко поднялись ее молодые. И громкое квоканье встревоженной птицы слилось с каким-то воем, визгом, рычаньем, лаем. Анти вскочил, побежал, скрылся за деревьями, там грянул выстрел.

— Убил? Во что стрелял, где Ило?

— Опять такой, — орал Анти, мешая финские и русские ругательства, — Ило хватай, убежал! Сатана пергаля!

Он трепал себя за ухо, показывал, какие когти, какой длинный хвост у лесного хищника. Ило кого-то схватил или на него кто-то напал, когда он подбирался к своей добыче? Следов не найти в летнем лесу.

Мы постояли, послушали: молчит зеленая глубина. Пока мы выходили на дорогу, Анти рассказывал мне много, я понял мало. В рассказе, кроме показывания когтей и хвоста, часто повторялось название врага, не очень мудреное слово, но записать его было не на чем.

На дороге мы остановились, подождали. Тут откуда-то, как тень, вынырнул Ило и, виляя хвостом-кренделем, положил к ногам своего повелителя довольно крупного глухаренка.

— Вот, Ило все понимай, — гордо повторял Анти, — мальчик-мэтсо карош, давай сюда. Палякатарилла!

Это он благодарил свою собачку будто бы по-русски, чтобы и я понял.

Впрочем, Ило, не дослушав благодарности, убежал.

А с кем он, Ило, дрался? Я так и не узнал, дома у Анти спросить о том не пришлось. Но я думаю, что и тогда в курятнике ценой разорванного уха Ило добычу у врага отбил.

ХАРИУСЫ

Усаживаясь в тележку на станции Иматра, я всегда подмигивал вознице и спрашивал совсем по-фински:

— Эй суймить?

Анти, щуря крошечные глазки, улыбался, также подмигивал и неизменно отвечал:

— Эй. Суймить эй!

По правде говоря, я не знаю, что это значит: ни «эй», ни «суймить».

Тогда считалось, будто я спрашиваю, клюет ли рыба, Анти же мне отвечает, что нет, не клюет. Но я повторял странные слова, как попугай, и не думаю, чтобы Анти понимал по-русски больше, чем я по-фински.

Это не мешало нам вести длинные и оживленные беседы.

Гостиницу мы давно выпустили в трубу. Это значило, что прямо с поезда я ехал к домику Анти, на берег Вуоксы, с тем, чтобы в свое время есть и спать там, не занимая никакого номера. Впрочем, проезжая мимо гостиницы, мы не забывали подмигнуть:

— Эй суймить?

— Эй, эй. Суймить эй!

При этом мы всегда хохотали.

Возможно, что странные слова означали и не один только клев рыбы.

Обращение с настоящей английской удочкой Анти знал в совершенстве. Он вынимал из чехла этот деликатный инструмент, складывал тщательно и осторожно его части, продевал в кольца леску, проверял, надлежащий ли звук дает при вращении катушка, выбирал из коробки, смотря по обстоятельствам, красную или синюю рыбку. Но в июле, преимущественно в середине этого месяца, бывают дни, когда, подмигнув наиболее ядовито, Анти презрительно хлопает по коробке:

— Эй. Суймить эй! Не нушна.

Мне ничего не стоит изобразить удивление и некоторый конфуз; я их изображаю. Тогда Анти, торжествуя, заявляет:

— Ниррха!!

И показывает мне нечто, похожее на очень гадкого червяка: крючок, грубо зашитый в кожу угря.

Не подлежит никакому сомнению, что бывают дни, когда на самые хитрые и дорогие приманки главная рыба прозрачных вод не обращает внимания, а берет только на «ниррху». Почему? Понять нельзя.

На червяка эти рыбы—лосось, форель—не берут вовсе; притом «ниррха» не висит на леске, подобно червяку на обыкновенной удочке, она вертится очень сильно в струе, идущей за лодкой.

На что она тогда похожа? Как узнал Анти эти дни «ниррхи»? Но он знает их очень хорошо, в остальные же он отдает должное искусным английским рыбкам из шелковой материи.

В двенадцатом часу почти белой ночи, когда мы усаживаемся в лодку, большею частью требуется крупная синяя рыбка—величиной в указательный палец. Анти пробует языком жало каждого из крючков-якорьков, которыми обвешана рыбка, одобрительно покачивает головой и, отъезжая от берега, шепчет мне таинственно и многообещающе:

— Суймить. Лакс суймить.

Ввиду того, что «лакс», несомненно, значит «лосось», пожалуй, есть основание заключить, что «суймить» может значить что-нибудь хорошее. Пусть.

Выехав из довольно широкой заводи, Анти отдает свою лодку течению, и могучая река стремительно несет нас к камню. Этот—величиной с большой письменный стол—плоский, ровный и чистый гранит, слегка выдаваясь над водой, помещается в нескольких метрах выше маленького водопада, каких на Вуоксе сотни две наверное.

Там, между острыми, кое-как торчащими обломками скал, кипит, крутится, шумит вода, пенится, брызжет, волнуется вечно. Там плавать нам нельзя: такие места не для человека.

Но там любит быть он, лакс.

Мы ездим, опускаясь и поднимаясь, вдоль по течению и поперек, по границе между тем, где можно и где нельзя, а синяя шелковая рыбка крутится там, в кипящей пене.

Сумрачная, облачная, полутемная ночь—наиболее благоприятное время для того, чтобы подсунуть под нос лаксу артистическое изделие фирмы Олькок, знаменитой на весь мир изготовлением рыболовных принадлежностей.

Вдруг легкий толчок сотрясает гибкий конец удилища.

— Рипа, рипа, рипа! — зловеще шепчет Анти.

Но я и без него знаю, что это рыба, и знаю—какая.

Можно смеяться надо мной как угодно, но этот миг, когда берет крупный лосось, на меня производит почти то же впечатление, как выход медведя из берлоги. Конечно, дело только в напряжении охотничьих чувств, в силе ощущения. Ах, эта поклевка из недоступной глубины, жуткое ощущение толчка из иного мира. Лосось берет легко, тянет слабо—так, как будто маленькая рыбка в килограмм пробует, нельзя ли утащить насадку. Но, очевидно, убедившись, что нельзя, или уколовшись о крючок, лосось мгновенно бесится и дергает, как лошадь.

Если не поставить в тот же миг удилище торчком, отпустив вполне катушку, то все изделие знаменитой фирмы летит к чорту. Синяя рыбка остается навеки в пучине безыменного водопадика, а рыболов, повесив нос, вытягивает обрывок лесы; впрочем, иногда ломается и удилище.

Но удилище поставлено надлежаще, катушка свободна и делает—ж-ж-ж-жи! Она должна вертеться идеально: лосось одним броском разматывает, вернее сдергивает с нее ярдов сорок шелковой лесы и останавливается. Вероятно, он в это время сомневается, разбирает, он ли поймал не то, что хотел, или его поймали, что гораздо хуже. Что бы он ни думал, он стоит в водопаде. Напрасно пытаться сдвинуть его с места; верный способ сломать удилище. Но тонкий конец согнувшегося в дугу бамбука, дрогнув, слегка выпрямляется, натянутая, как струна, леска слабеет.

Ага, пошел на уступку! Медленно, дюйм за дюймом сматывается леска на катушку. Из дюймов, однако, образуются ярды, вот их уже двадцать на катушке, вот трид… М-ж-ж-жи!!! Опять держись, рыбак! Но, повторив этакую штуку раз шесть-семь, лосось—мужик в сущности простой—ложится брюхом кверху и позволяет подтянуть себя к борту, откуда свешивается Анти, подцепляет его за бок багром и, положив на дно лодки, заявляет:

— Лакс. Карош. Кило куус.

Сидящий на корме с удочкой в руках счастливый знаток финского языка понимает: лосось весит шесть килограммов. Это—средний размер. Один только раз было десять. Ну, и штука!

Красавица-форель при весе в два кило (кило какс!) задает несравненно больше хлопот. Схватив насадку, она, как пуля, вылетает с ней из воды, выше чем на метр—это на расстоянии тридцати ярдов от лодки. Берет она лучше всего при восходе солнца.

Алмазные брызги, точно искры, сыплются на всем протяжении лески, летят, сверкающим снопом окружая выскочившую красавицу-рыбу, и—бух! Опять все падает в воду. И опять прыжок. Идет, идет, уступает и—шмыг под лодку. Шельма, красавица!