Будни и праздники - Николай Бондаренко

Что испытывала она? Не знаю… Во мне же сияла та особенная нежность, которая рождает преданность, не требующую взамен ничего…

Незаметно погрузившись в сон, я проснулся от предрассветной свежести. Лицо сжавшейся комочком девушки дышало покоем. И гордой уверенностью в себе.

Ранним утром нас поднял сторож, чем-то тяжелым застучавший в дверь. Торопливо разобрав «постель», мы выскочили из конторки. Во дворе механик с двумя слесарями опробовали двигатель ПАЗа, то заводя, то глуша его. Они проводили нас цепкими понимающими взглядами — и со значением переглянулись. А мы бежали к арычку, в котором серебрилась прозрачная знобкая вода.

— На, вытрись! — со счастливой улыбкой сказала она и протянула мне косынку в цветочках.

Синяя утренняя прохлада уплывала навстречу розовому дню, нетерпеливо тянулись к близкому уже солнцу застывшие в ночи деревца у дороги, лежала на травах тяжелая роса, похожая на капельки стаявшего снега…

Вот и все.

УБИВШИЙ СЕБЯ

Они родились в разных странах, но в тот же день — понедельник. Оба в раннем детстве переболели дифтеритом и коклюшем, чем доставили немало тревог своим родителям. Оба любили цветы, только один — особенно сирень, другой — ромашки и ландыши. Были они схожи и незлобивыми характерами: разве что кто-то из них отличался большей вспыльчивостью, кто-то — практичностью и умением ладить с людьми.

…Два этих человека одинаково дорожили жизнью и страшились смерти.

Мучительная судорога молнии исковеркала небо… и ее полыхнувший свет наконец-то выявил того, кого, безумея в напряжении, он жаждал и страшился увидеть: четкая, словно из цинка вырезанная, сверкнула фигура, согнувшаяся в броске к ближайшим кустам. Едва успев прицелиться, он нажал спуск, но сам не услышал жалкий треск выстрела, который придавил негодующий грохот природы. Он растерянно посмотрел на ненужную теперь винтовку: то был последний патрон…

Аспидная тьма, казалось, поглотила все — звуки, движение, саму вселенную. Вперившись в нее неподвижным взглядом, он пытался обнаружить врага: ужас сомнения требовал уверенности, что тот мертв.

Не в силах сдержать усиливающейся дрожи, человек ждал. И когда снова сверкнуло небо, он, потрясая сжатыми кулаками, издал вопль первобытной радости — ликующий гимн существа, одержавшего победу в борьбе за право жить!

Почти сутки охотились они друг за другом. Двадцать с лишним часов, до секунды заполненных страхом быть уничтоженным, и единственным стремлением — избавиться от врага! Чудовищно распухшие ноги не позволяли уйти. Но он хотел существовать. А для этого было необходимо убить того, кто угрожал ему. Он добился своего! И, ощущая опустошающее удовлетворение, опрокинулся под деревом на теплые, пахнущие прелью, листья.

…Все распределилось по своим местам: тот, другой, лежит на прогалине вниз лицом и уже не встанет. А он, отдохнув, отправится в дальнейший путь по земле! Это упоительное обстоятельство послужило как бы сигналом к расслаблению окаменевших от напряжения мышц. А вслед за взрывом ликования он ощутил такую усталость, будто его обескровили. И одновременно — нестерпимое желание курить…

Он лежал, не чувствуя острого сучка, который впился в спину, весь отдаваясь гудящей, укачивающей усталости. Однако необходимость хотя бы почуять запах табака заставила подняться. Тяжело переставляя измученные ноги, он направился к уже неопасному врагу…

Гроза погасла. Подобный порыву ветра, прошумел и умолк короткий дождь. В темноте, заполненной печальным движением вянущих листьев, он двигался столь же уверенно, как при свете дня. Остановившись над неподвижным телом, нагнулся, с усилием перевернул его на спину. И, не колеблясь, сунул руку в нагрудный карман — именно там он всегда держал сигареты.

Действительно, они были на месте. Он забрал смятую пачку и так же привычно, как делал это тысячи раз, достал из бокового кармана убитого, словно из собственного, тускло блеснувшую зажигалку…

Покурив, он почувствовал озноб: ночная прохлада осени особенно пронизывающа возле реки и в лесу. Превозмогая сгибающие тело бессилие и боль в ногах, он собирал сухой валежник, стаскивал в кучу. Затем, в нескольких шагах от убитого, развел костер.

Огонь занялся быстро и жарко. С трудом, постанывая и сплевывая, он впервые за долгое время стянул расхлюпанные сапоги, попытался было пошевелить толстыми посиневшими пальцами — но сдавленно охнул от боли. Отблески пламени падали на ноги мертвого. И он с безотчетным удивлением отметил: сапоги на нем совершенно такие, как у него — тяжелые, разношенные, с косо стертыми каблуками…

Впрочем, сразу забыл об этом: властно дал знать о себе голод. У него оставался один сухарь и два кусочка сахара, завернутых в обрывок газеты. Челюстями, слабыми как все тело, он пилил сухарь и думал — надо бы поискать воду. Но отбросил эту мысль, так как усталость казалась неодолимой.

Он ни разу не посмотрел в сторону обезвреженного врага, который лежал почти рядом. Уставившись в темноту леса, ограниченную светом весело беснующегося костра, он крошил и крошил сухарь с такими усилиями, что ходила на щеках густая рыжеватая щетина, туго подпираемая желваками…

Казалось: разбушевавшийся огонь пытается сорваться и улететь. Его вихревые языки почти достигали веток дерева. Тяжело жующий человек безразлично наблюдал, как сворачиваются, вспыхивают и исчезают маленькие желтые листья, слизываемые жадным прикосновением пламени.

С тем же безучастием он второй раз после конца поединка взглянул на неподвижное тело, освещенное довольно ярким колеблющимся светом… и сразу перестал жевать, пораженный томительным предчувствием беды: профиль убитого, вся его застывшая фигура показались до ужаса, до сверхъестественного родными!

Ничего не понимая, с оставшимся кусочком сухаря в руке, он торопливо шагнул к бездыханному врагу, присев на корточки, впился взглядом в заросшее щетиной лицо — и отпрянул.

— Нет… нет… не может быть!! — бессмысленно прохрипел он.

Но  э т о  было. Он, живой, смотрел на мертвого — самого себя!

Он убеждался в этом с каждым мгновением, черточка за черточкой изучая застывшее лицо. Уж кто-кто, а он хорошо знал происхождение маленького шрама над правой бровью: давным-давно, пятилетним малышом торопясь к маме, позвавшей его насладиться пенкой с вишневого варенья, которое варила, он споткнулся и упал на доску с торчащим из нее гвоздем…

И искривленная переносица? Ему, тогда ученику шестого класса, ее перебили широко известные драчливостью братья-близнецы из школы, с которой у их школы не утихала вражда. Он как сейчас помнит это! С соседом по улице, прозванным Чижик, они медленно брели сквером. Воздух был пронизан знобкой нежностью тающего снега, влажные сосульки, прилепившиеся к ветвям кленов, выталкивали из хрустального нутра родниковые капли — отломив две ледяшки, перекидывая в мерзнущих ладошках, мальчишки с удовольствием облизывали их…

Близнецы стремительно, с двух сторон, выскочили наперерез. Когда, встречая нападение, он повернулся к одному, второй ударил сбоку чем-то тяжелым. А потом к его носу, из которого первый раз в жизни текла кровь, Чижик прикладывал огрызок недоеденной сосульки…

Да, он видел свои волосы, рот, подбородок, щеку с выпуклой родинкой. Мелькнула странная мысль: когда-то его огорчало, что человеку не дано увидеть себя с закрытыми глазами. А сейчас он наблюдал собственные крепко сомкнутые веки — короткие белесые ресницы были прижаты так плотно, будто оберегали глаза от чрезмерно сильного ветра… От какого ветра? Ведь он убит! Наповал, точным выстрелом… Кем? Им самим? Убит самим собой?!

— Это невозможно… Я сплю… Схожу с ума! — бормотал он, ясно сознавая, что не спит, находится в здравом уме и все происходит в дикой, но очевидной яви.

Тогда вся его воля, наподобие воды, бешеным напором прорывающей плотину, устремилась в одном направлении — спасти! Спасти себя!

Сознанием он понимал, что воскресить мертвого — невозможно. Но ведь человек, трясущимися пальцами расстегивающий пуговицы старой выцветшей одежды, — жив? Значит, и его «я» не может быть бездыханным!

Поэтому он не удивился, а с ошеломляющим облегчением почувствовал ухом, прижатым к безволосой груди, живое тепло и едва слышные толчки сердца…

Неизвестно откуда взявшиеся силы вливались в его, казалось, до предела выдохшееся тело — ему, лежащему без движения, была необходима вода. Немедленно! И он отправился за ней, даже не зная, где искать. Он ушел так далеко, что искры, которые выбрасывал костер, были едва видны. Он торопливо брел, охая и грязно ругаясь, когда ударялся больными ногами о коряги и стволы деревьев…

В какой-то момент интуитивно, как бы на сильный аромат свернув вправо, под вывороченными корнями павшего дуба в укрытой темью ямке он обнаружил спасительную воду. Ее было чуть-чуть. Он достал висевший на поясе нож, расковырял лунку и долго, до белизны на суставах стиснув от нетерпения руки, ждал, пока она наполнится. С налитым до краев котелком он торопливо заковылял обратно…