Тишайший (сборник) - Владислав Бахревский

– Обманщик! Падучая у дочери! Больную царю в жены хотел подсунуть! – И на колени перед Алексеем Михайловичем: – Прости, государь! Не стерпело сердце!

Евфимию Федоровну унесли.

В тот же день Раф Всеволожский, отец царской невесты, был поднят на дыбу.

– Давно ли испорчена твоя дочь? – упрямо спрашивал Борис Иванович Морозов.

Раф Всеволожский отвечать не захотел и не дал ответа.

Тогда ему прочитали скорый указ: ехать-де тебе, Раф, в Тюмень воеводой вместе с женою Настасьей и сыном Андреем.

Евфимию Федоровну отправили было в монастырь с приказаньем постричь в монахини, но до монастыря царская невеста не доехала. Карету догнал Артамошка Матвеев. Ехать Евфимии Федоровне надлежало с отцом в Тюмень. Государь пожаловал свою невесту постелью и на словах велел передать: платок и кольцо – знаки царского выбора – оставлены Евфимии на память.

Увезли Евфимию Федоровну из Терема двенадцатого февраля. Пятнадцатого царь ходил на медведя. Двадцать первого еще одного медведя осочили. Двадцать второго, в понедельник, на первый день Масленицы, Алексей Михайлович тешился с медведями на псарне…

А между тем было заведено дело о порче царской невесты. Начался сыск виноватых.

Судьба Евфимии Федоровны Всеволожской сложилась печально. Отца ее из Тюмени перевели в Верхотурье, потом в Яранск, а через шесть лет всю их семью отправили в дальнюю касимовскую деревню с наказом касимовскому воеводе – на Москву не пускать.

К Евфимии Федоровне сватались. Много было у нее женихов, но всем она отказала и до конца дней своих берегла дареные платок и кольцо.

Глава шестнадцатая

Тоненький, как былиночка, поводырь слепцов за два года странствий вытянулся, раздался в плечах, на верхней губе пушок потемнел. Сколько ему лет, Саввушка точно не знал, но четырнадцать ему уже давали. Не знал он и дня своего рождения. Матушка поминала, что на Вербное он родился, только Вербное воскресенье и в марте бывает, и в апреле. Одно утешало: родиться в Вербное воскресенье – счастливый знак. На свое счастье Саввушка надеялся, но оно к нему не торопилось. Сколько дорог прошли с братом по городам и весям, от монастыря к монастырю – не нашли другого брата. Вторая зима была уже на исходе – не нашли.

Вот и теперь покидали они спозаранку очередной монастырь. Помолились, подкормились и опять в путь-дорогу.

– Снег крупчатый, скоро весна! – говорил Саввушка, заглядывая в лицо названому брату. – Недели две еще походим, а там надо где-то ростепель переждать. Весной пройдем по засечным городкам, а летом на Соловки. Чует мое сердце: на Соловках его сыщем. А если уж не на Соловках, значит, в Сибирь ушел. В Сибири не сыскать. В Сибири, говорят, ни конца ни края. На Соловки сходим, и в Москву надо возвертаться. А то, может, пока мы его ищем, он сам нас ищет. Кому-то на одном месте нужно сидеть, когда потерялись.

Саввушке приходилось говорить за двоих. Брату нравилось, когда Саввушка не молчал.

– Теперь уже веселей! Пораньше стало светать. Вон какая зорька розовая! А холодно что-то нынче. Поддает зимушка, чтоб летом про нее помнили. Ветром так и пронизывает.

Саввушка повернулся лицом к монастырю, храмы издали были маленькие: утром ноги легкие, хорошо шагают.

Покрестился на сверкающие кресты, побежал догонять брата, брат за все два года ни разу лба не перекрестил.

– До Воздвиженского монастыря, братия говорила, верст сорок с гаком, если по дороге, а если напрямик – то вполовину. У леса, говорили, сворачивать надо. Как пойдем-то?

Брат показал рукой на лес.

– Вот я тоже думаю – рискнем! Чего зря ноги бить? А двадцать верст – что? К обеду поспеем. Здешняя братия не больно щедрая. Да и не с чего им щедрыми быть. А Воздвиженский, говорят, старый монастырь. Богатый!

Свернули на тропу с дороги.

Длинная дорога – долгая, но верная, короткая дорога – шалунья. Промахнешься – втрое отшагаешь.

За лесом было поле, за полем овраг, за оврагом еще овраг. Тропку перемело, жилья не видно. Назад вернуться – себя жалко. Наугад идти – и страшно, и тяжко. А все ж полезли целиной. Не пустыня же, чай! Живут же здесь люди! А ветерок сильней да сильней, зашевелились снега, поднялись, полетели. Впору яму в снегу выкопать да и залечь, пока буря угомонится, пока из сил не выбились, головы пока от страха не потеряли.

А брат старший, как бык, снег толчет, силушка немереная. Только и он ложиться начал. Ляжет в снег, отдышится – и опять вперед. Скатились они вдруг куда-то под гору. На лед. То ли река, то ли озеро – не понять, но повеселели. Возле большой воды деревню скорее встретишь. И уже зачернелось что-то сквозь белую пургу, но в тот же самый миг земля ушла из-под ног у Саввушки. Только и успел подумать: «Вот ведь как смерть находят!»

Падал он долго, все летел, летел, и не на что ему было опереться, и все было в тумане – белым-бело. И сколько так продолжалось, он никак не мог сообразить, но знал, что много прошло дней. И подумалось ему: надо собрать силенки да и попытать счастья. И открыл он глаза, чтоб разглядеть землю. И увидел зеленый луг, а на лугу речку, на речке – мельницу. А потом увидал себя. Он был снежинкой и падал на землю с неба.

«Откуда снежинка-то? – испугался он. – Уж, чай, лето! На лугу вон одуванчики распушились. Господи, не растаять бы!»

– Воды! – вскрикнул он и увидал, что лежит в избе. Изба повернулась раз, другой и стала на месте.

– Слава тебе, Господи! Ожил!

К постели подошел круглолицый, лысенький человечек, бороденка – как грядка продранная.

– Здравствуй, дружок! – сказал человечек, поднося к губам мальчика кружку. – Зовут-то тебя как?

– Савва. – Саввушка выпил глоток чистой родниковой воды и заснул.

И наяву был июнь. Прикатил он на яром коне.

– И сколько же я себя не помнил, дядя Серафим? – спрашивал Саввушка, сидя у мельничного колеса.

– Долго, дружочек. В полынью ты попал, под лед. Твой друг ли, брат ли – немой – спас тебя.

– А где же он?

– У меня работает, а теперь в монастырь ушел. В Воздвиженский он еще в марте ходил, теперь в Введенский женский монастырь. Это близко. Тут все земли вокруг монастырские.

– А я, дядя Серафим, видел твою мельницу.

– Ты что же – бывал у нас?

– Нет, не бывал… В забытьи видел. Будто бы зеленый луг, на лугу речка, а на речке мельница.

– Не увидал бы – помер. Да ты корешок крепкий, и не такое, думаю, выдюжишь.

– Дядька Серафим, ты уж на меня, Бога ради, не сердись… Ты колдун?

Мельник почесал ладонью лысину:

– Правду сказать, и сам не знаю. Все говорят – колдун, все лечиться ко мне идут: кто за корешком, кто за наговором. Как меня дед мой, отец мой учили, так я все и делаю. Коли идут, значит, помогает… А чертей не видал. Я, как все, в Бога верую. Сдается мне, однако, ко мне идут те, кто черному ангелу верит больше, чем светлому. Пошли-ка, отвару тебе дам перед обедом. Вон как тебя ветром колышет!

Названый брат увидал Саввушку на ногах, плакал, как ребенок. Ко всем иконам в доме приложился, перед каждой покрестился.

Хорошая у них жизнь пошла.

Работы летом мельнику не много. Разве плотину где подлатать. Для такого дела – названый брат с его силой.

Лечиться летом люди тоже не любят. И так больно хорошо. Дни долгие, вечера теплые.

Но на Федора-колодезника была гроза.

– Жди дождей, – сказал Серафим. – Много в этом году сена погибнет.

Не ошибся мельник. Пошли затяжные дожди. Тут люди и вспомнили, где у кого чего болит.

Приехала из Карачарова молодая барыня с дитем.

– Помоги, Серафим! Как родился, громко кричал, а теперь не кричит, а словно бы стонет. Тихонечко, а где болит – не спросишь. Три месяца младенцу.

Любаша, жена поручика Андрея Лазорева, исхудала, страдая по сгинувшему мужу.

– Распеленай! – попросил Серафим.

Любаша распеленала.

Серафим посмотрел мальчика, помял волосатой рыжей рукой животик, в рот заглянул.

– Гляди-ко! Семь зубов! Чего Бога гневишь? Хороший мальчишка. Хочешь, чтоб сынок был здоров да весел, глазки утри, да улыбнись, да по чуланам на мешках не катайся в тоске потаенной.

Ласково говорил, а у Любаши уж слезки готовы, покатились.

– Думал я о тебе, – сказал Серафим, делая «потягунюшки» младенцу. – На Лукьяна-ветреника по ветрам гадал на тебя.

Слезы так и высохли на Любашиных глазах.

– Ну, чего ты! – махнул на нее ладонями Серафим. – Птица ты пугливая! Южный ветер мужиком пахнул. Крепко пахнул. Не за горами уже твой муж летучий и не за морями. Скоро будет.

Любаша выбежала из дому. Постояла, прижавшись спиной к дверному косяку, крепко-накрепко зажмурив глаза. Потом кинулась к телеге. Вытащила из-под сена тяжелый узел, принесла в избу, положила в уголок. Быстро спеленала сына.

– Возьми-ка эту кринку! Да не пролей. Попои ребятенка. Не бойся. Питье доброе. Молоко, настоянное на петровом кресте. От многих недугов помогает детишкам. А теперь дай-ка мне твой крест. Ну, чего опять крылышки сложила? Ладно, не надо. Возьми дома чесночную луковицу да и повесь на крестик. Тоску твою разгонит на время, а там и муж приедет.