Прочерк - Лидия Чуковская

(Незадолго до войны Таню, в качестве корректора, приняли в Ленинградское издательство писателей; убита она была не «органами», а немцами: немецкая фугасная бомба попала в Гостиный двор, где издательство помещалось.)

На закрытом партийном собрании у нас тоже нашелся защитник: заведующий нашей редакцией, член партии Михаил Моисеевич Майслер. Он заявил, что никакого вредительства не было, что все обвинения, выдвинутые против «вражеской группы», — выдумка, ложь, провокация, клевета.

Его арестовали то ли в ту же, то ли в следующую ночь: Большой Дом разоблачил его как шпиона. (Майслер по происхождению польский еврей; в юности, в свои комсомольские годы, он тайно перешел границу — из Польши в Советский Союз и здесь, в отечестве всех трудящихся, вступил в партию. Ясное дело: заслан врагами! Майслер пробыл под следствием с тридцать седьмого по 39-й; был выпущен в те причудливые месяцы, о которых речь впереди, и погиб, как и Таня Гуревич, уже не от чекистов, а от немцев: при обороне Ленинграда.)

В годы войны гибель от Большого Дома тесно переплелась с военною гибелью: так, например, поэт, привлеченный к созданию детских книг Маршаком, один из самых любимых нами, поэт, постоянно нами печатавшийся, вопреки окрикам педагогического начальства, — Даниил Иванович Хармс, был арестован в 1941 году, во время блокады, и убит в тюрьме — то ли голодом, то ли пулей чекистов, то ли немецкой бомбой при переправе баржи с заключенными через Ладожское озеро.

Но это — в годы войны. А сейчас на моих страницах все тянется и тянется тридцать седьмой.

11 ноября 1937 года собрание, посвященное разоблачению вредительства в детской литературе, состоялось уже не в издательстве, а в Союзе писателей. Расскажу о нем позднее.

Кое-что поучительное приключилось между этими двумя сборищами — между 13 сентября и 11 ноября.

От промежуточной даты — 4 октября 37 года — разит зловонием. Это истинно смрадная дата. Она смердит.

В издательстве, на стене в коридоре, вывешена была нарядная стенная газета: «За детскую книгу». Экстренный выпуск.

Я не сомневаюсь, что словам, кроме смысла и звука, присущ еще и запах; я знаю стихи, источающие благоухание; от этого же прямоугольного листа бумаги с красными крупными буквами заголовка, с длинными черными колонками машинописи несло смрадом, как в жаркий день из помойной ямы.

Узнав случайно, что в издательстве, откуда я уже была выгнана и где разоблачена, вывешено «За…», я туда отправилась: прочесть. Лифтерша внизу велела мне выйти из лифта, чуть только я в лифт вошла. Я поднялась по лестнице пешком. (В последнее время наша редакция помещалась уже не в Доме Книги на Невском, 28, а в другом здании, на Михайловской (улица Лассаля, 2, — наискосок от Европейской гостиницы). Я прошла по коридору: ни один из служащих, попавшихся мне навстречу, со мною не поздоровался.

На стене коридора увидела я старательно, опрятно и бездарно раскрашенный картонный лист.

Я остановилась на расстоянии шага от стены и заложила руки за спину — пусть никто не осмелится вообразить, будто я намерена сорвать газету! Я начала читать творения Мишкевича — Криволапова — Комолкина — и вот тут-то меня и охватил смрад. Я торопилась читать, я предчувствовала, что мне не дадут кончить. Да и от смрада хотелось уйти поскорее. Заголовки: «Повысим революционную бдительность!», «Добить врага!» — ну это точь-в-точь как во взаправдашней «Правде». Я читала:

«В течение долгого периода в издательстве орудовала контрреволюционная вредительская шайка врагов народа — Габбе, Любарская, Шавров, Боголюбов, Олейников и др.»; детская литература «фактически была дана на откуп группе антисоветских, морально разложившихся людей»; «диверсионная группа редакторов ленинградского отделения»; «в течение многих лет в издательстве орудовала группа врагов, ныне разоблаченных органами НКВД»; «враг народа Олейников… открыто, на глазах у всех, разваливал „Сверчок“…», «Сигналы о вредительстве Олейникова были, но к ним никто не прислушивался. А разве мало сигналов было о „деятельности“ Габбе, Любарской, Чуковской, Боголюбова. Сигналы были, когда стало известно о переписке редакторов с троцкисткой Васильевой»; «известно было о бытовом и моральном разложении Любарской, ее связи с проходимцем Безбородовым и особом покровительстве со стороны шпиона Файнберга»; «Чуковская протаскивала контрреволюционные высказывания в однотомнике Маяковского»; «писательские кадры были засорены врагами народа. Шпион Спиридонов, Потулов, Белых, Бронштейн, Безбородов, Колбасьев, Васильева — вот далеко не полный список врагов, которые объединялись вокруг Габбе, Любарской, Чуковской…»; «Сейчас враги разоблачены… Надо со всей решительностью и беспощадностью добить врагов и до конца выкорчевать вражеские корешки из издательства…»

Когда я дочитала до «корешков», добивать врага явился наш пожарный. Подойдя ко мне вплотную, он сказал: «Директор приказал вам немедленно покинуть помещение». Я покинула. Мое и Митино имя названы среди имен разоблаченных врагов: Т. Габбе, А. Любарская, С. Безбородов, Н. Олейников… Я поняла, какой это в самом деле вопиющий беспорядок — я и Зоя все еще почему-то на воле. А может быть, лучше, раз не удается спасти их, может быть, лучше — скорее туда, туда, туда же, где они, разделить их судьбу? Я спускалась с лестницы, жалея, что, прочитав руководящие статьи, не успела дочитать интересную статейку писателя Льва Успенского под ученым заглавием «Несколько слов о „теории литературы“». Автор доказывал, что все мы — не только шпионы, диверсанты и вредители, но и невежды. Как шпионы и диверсанты, мы разоблачены органами, но Успенского тревожила наша репутация образованных и умелых литераторов. Ее хотелось ему уничтожить. За чтением интересной теоретической статьи и настиг меня пожарный. Только мельком удалось мне пробежать и статью Н. Теребинской «Опыт проверки одной книги». Опыт проверки показал, что Зоя Моисеевна Задунайская по специальному заданию врагов вносила вредительские исправления в новый перевод «Гекльберри Фина». Теперь, по специальному заданию своих друзей и наставников, Теребинская разоблачала Зою.

Разве можно было воспринять эту настенную брань как эпизод чьей-либо реальной жизни? По специальному заданию врагов Зоя вредительствовала, редактируя перевод «Гекльберри Финна»! Я не верила, что читала газету собственными глазами, что я — это я, Зоя — это Зоя, а буквы — это буквы. Нет, это творение кровавого бюрократического бреда. Бред централизованный: каждая статейка стенной газеты — точный слепок с заметок центральных газет.

Статьи Н. Теребинской и Л. Успенского до вмешательства пожарного я успела лишь наскоро пробежать. Однако, вопреки мундиру и каске, мне посчастливилось прочесть весь номер газеты, от слова до слова, не в издательском коридоре, а у себя дома, спокойно и неторопливо. Удалось даже сохранить этот драгоценный документ до наших дней. От него и по сей день разит помойкой, точно в этих клишированных словах, спрыгнувших со страниц миллионно-тиражных газет в единственную стенную — точно в них-то, как в консервной банке, и сохранился кровавый смрад тридцать седьмого.