Убийство со взломом - Колин Харрисон

– Кстати, о женщинах и мужчинах с гнильцой, – сказал он, гоня от себя мысли насчет любовной жизни родителей. – Мне очень жаль, что я приехал один, без Дженис. Она сегодня очень занята.

– Я уже тысячу лет с ней не разговаривала, – рассеянно отвечала мать. – Я соскучилась.

– Могу попросить ее тебе позвонить.

Они перешли в кухню, чтобы помыть посуду после обеда. Некогда широкоплечий, как Бобби, отец теперь ссохся, и одежда висела на нем. Время, конечно, не щадит никого, даже таких порядочных и надежных мужчин, как его отец, давно уже пришедший к выводу, что бурные страсти не для него, и отдававший предпочтение более мирным и безопасным жизненным ценностям. Однако и в его жизни страсть все-таки присутствовала. Питеру вспомнилось летнее утро, когда он, шестилетний, зашел в комнату родителей. Отец, совершенно голый, стоя возле кровати, крутил в окне кондиционер. Мать сонно потянулась к отцу и лениво шлепнула его по голым ягодицам. Она тоже была голой, и на секунду из-под одеяла показалась ее голая грудь. Мать откинулась обратно на подушки и с улыбкой сказала отцу: «Все равно весь жар от тебя». И тут Питер, визжа, кинулся в постель к родителям.

Когда посуда была вымыта, они с отцом вышли на веранду, где на книжных полках красовались спортивные награды Питера времен его студенчества.

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как могла бы сложиться твоя жизнь при других обстоятельствах?

Отец кивнул:

– Об этом каждый задумывается.

– И ты?

Жизнь отца всегда казалась упорядоченной, идущей в соответствии с логикой собственных его привычек.

– В день, когда я познакомился с твоей матерью, мне надо было поездом ехать в Нью-Йорк. Поезд опаздывал, и я пошел в кафетерий купить себе пончик. А было это на станции возле Тридцатой стрит в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году.

– Кажется, ты когда-то упоминал вскользь об этой истории.

– Я дал буфетчице банкноту в двадцать долларов, а она дала мне сдачу с десяти. В то время покупать пончик, меняя двадцать долларов, было даже большей дикостью, чем теперь разменивать для этого пятьдесят. Я понимал, что опаздываю, но для поездки мне нужен был каждый цент. Я сказал ей, что она обсчиталась, и она направилась к кассе проверять чеки. Вышел заведующий, я объяснил ему, в чем дело, но он мне не поверил. Я волновался, что опоздаю, но волновался и о деньгах тоже. От женщины было мало толку. Это была иммигрантка из Европы, и беспокоила ее, по всей видимости, лишь перспектива потерять работу. Заведующий знал, что я спешу на поезд. У него были в скверном состоянии зубы, и, вероятно, в деньгах он нуждался не меньше моего. Он порылся в ящике с чеками и заявил, что двадцатки там нет. Тут объявили в последний раз, что поезд отходит. В глубине ящика я заметил двадцатку и указал ему на нее, но он лишь покачал головой. Думаешь, я стал с ним спорить? Нет. Я сломя голову кинулся по платформе, вскочил в поезд и сел, оказавшись рядом с твоей матерью. Через полчаса я был влюблен в нее. Я так всегда и говорю: потерял десять долларов, зато обрел жену.

– Мама рассказывала, как ты однажды заявил ей, что мог бы быть счастлив не только с ней.

Отец помолчал.

– Я сказал так потому, что, по-моему, это правда. Но правда эта относится ко всем, и к ней в том числе. – Отец посчитал тему исчерпанной. – Мама рассказала тебе о моем разговоре с Эдди Коэном?

– Что же он в конце концов сказал?

– Он расспрашивал меня о твоих политических пристрастиях. Думаю, он видел тебя недавно по телевизору. Я ответил, что в точности не знаю.

– Мама говорила, что они одобряют мою платформу.

– По словам Эдди, в своей профессиональной деятельности ты строго следуешь букве закона. А там, где надо, насколько я могу судить, ты проявляешь либерализм. Мы проговорили с ним минуту-другую. Он сказал, что позвонит тебе.

Питер прикинул, снизит ли его политический вес история с Дженис. Разумеется, снизит. И как характеризует его то, что ему не наплевать на это обстоятельство?

Отец разглядывал растения за стеклом веранды.

– Тебя что-то тревожит, Питер?

Он прикрыл глаза, затем вновь открыл их.

– У нас с Дженис сейчас трудный период, папа. – Поделиться сперва с отцом ему казалось легче. – Она захотела жить отдельно.

– Жить отдельно? – Отец сдвинул на лоб очки, чтобы ослабить давление дужек.

– Надеюсь, это временно.

– Есть основания считать иначе?

Наступившая тишина тяготила Питера, но рассказать об адвокатах, готовящих бумаги для развода, он не мог.

– Не знаю, насколько серьезно она настроена. Полагаю, что довольно серьезно. Я не могу сейчас нагружать этим маму… Хотел поговорить об этом с тобой.

Они помолчали.

– Я хочу, чтобы Дженис вернулась, чтобы мы получили шанс попробовать снова. Мне кажется, это возможно.

Отец задрал ноги в носках на диванный валик. Самые серьезные вещи он всегда обдумывал лежа.

– Мы с мамой беспокоились. Мы же не слепые. А с тобой было непросто, начиная с твоих пятнадцати лет. Ничего нет утомительнее, чем постоянная вражда.

– Меня это тоже утомляет.

В комнате воцарилось молчание.

– Не говори маме до операции, – проронил Питер. Но отец и сам знал, что к чему и что главное.

– Я так уже и решил, – сказал он. – Позволь только спросить. Она съехала от тебя из-за кого-нибудь другого?

– Нет.

– Хорошо.

– Конечно, за это время другой мог уже и появиться.

– Вполне возможно. – То, что отец так легко согласился с предположением, будто Дженис могла быть неверна мужу, Питера покоробило. – Ты хочешь, чтобы она вернулась, сынок?

– Да.

– Тогда отправляйся и скажи ей об этом, – твердо заявил отец, хотя глаза его, как показалось Питеру, увлажнились. – Она прекрасная женщина, Питер. И за нее стоит побороться. Побороться в полном смысле этого слова и всеми доступными средствами.

Что скажет Маструд? А, наплевать! Отец, так ли иначе, знает его лучше.

– Да, я собираюсь этого так не оставить. Хочу все исправить и наладить.

– Только отправляйся к ней, когда с собой разберешься. Она ведь тебя не забыла. Наладь сперва свою жизнь. Будь перед собой честен и погляди правде в глаза. Взвесь все «за» и «против». И не пытайся говорить с ней, пока не будешь готов к разговору. Дай себе время.

– Сколько времени?

– На это ответить я не могу. Столько, сколько потребуется.

Позже, когда родители отправились за покупками, Питер стал рыскать по дому, как делал всегда, возвращаясь в него, рыскать в поисках неуловимой отгадки, ответа на вопрос, кто они на самом деле и что удерживает их вместе. В сочиненном им совместно с Дженис мифологическом жизнеописании у него, в отличие от нее, детство было абсолютно счастливое. Но абсолютно счастливого детства не бывает, и, несмотря на всю видимую безмятежность и блаженство его былой жизни за городом, в минуты откровенности с собой, когда четкость воспоминаний пересиливала желание забыть, ему вспоминалось, как годами он, приходя домой, находил на кухне записку с инструкцией, как и что разогреть.

Сойдя со школьного автобуса, он подходил к дому, вынимал ключ из коробки из-под завтрака, отпирал боковую дверь и заставал в доме одну лишь тишину и полное отсутствие родителей. Нет, конечно, Бобби был рядом, но чаще всего он находился на улице с приятелями. К двенадцати годам Питер вполне освоился на кухне – мог приготовить полный обед, знал, как сунуть в духовку курицу, приготовить салат, накрыть на стол, сварить рис – словом, сделать что угодно. Иногда, особенно когда он стал постарше, они, садясь за стол, ели обед, целиком приготовленный Питером, в то время как мать сидела где-нибудь в автомобильной пробке. Кончилось все это тем, что свою досаду Питер стал вымещать на Бобби. Несколько раз между братьями происходили ужасные драки. Однажды даже они дрались на заднем дворе кухонными ножами. В другой раз, убегая от гонявшегося за ним по всей прачечной Бобби, Питер резко распахнул стеклянную дверь. Захлопываясь, дверь стукнула Бобби как раз тогда, когда он в азарте погони уперся ладонью в стекло. Рука Бобби прошибла дверь, брызнули осколки. Питер успокаивал испуганного брата; он велел ему лечь. Из кисти Бобби хлестала кровь, в кожу впились микроскопические острые как кинжал кусочки стекла. Питер туго перевязал предплечье Бобби бельевой веревкой. Он вызвал «скорую», четко отбарабанил адрес и как проехать, продолжая держать руку Бобби повыше в воздухе. Когда медицинская помощь прибыла, артериальное кровотечение почти прекратилось. До родителей больничные медики так и не дозвонились.

Потом жизнь омрачили частная школа и честолюбивые стремления. Считалось, что у него нет причин не быть круглым отличником. Мать настояла на том, чтобы он изучал латынь, курс был рассчитан на три года, и потекли вечера, наполненные зубрежкой – мать проверяла его знания склонений и спряжений: атаbо, amabis, amabit, amabimus, amdbunt. «А теперь аблативус абсолютус!» – говорила она, заглядывая в учебник. И он уныло повиновался, путая увлеченность с желанием отличиться. Наверное, дорога в юристы началась для него уже тогда, в седьмом классе. Отца по вечерам обычно не было дома, и Питер научился засыпать при свете в ожидании отца и слышал, как он возвращается, тяжело поднимается по лестнице и выключает свет. «В прошлом месяце счет за электричество опять достиг астрономических размеров, – жаловался отец. – Мальчикам следует научиться гасить за собой свет». Питеру казалось, что он помнит время, когда отец с матерью, склонившись над ним, целовали его на ночь, и он не понимал, почему это вдруг прекратилось.