Оболганная империя - Михаил Лобанов

А ведь сколько в ней сознания своего превосходства, презрения не к своим. К тем, кто и помыслить не может, что надо так хитроумно разгадывать какой-нибудь гаденький подтекст.

И это называется "литературной критикой"?! И почему этот междусобойчик надо запускать в историю русской литературной критики?

Узнаем мы, что есть и такой "вид критики", как "тусовка", которую прямо-таки воспевает Елена Генриховна. "В литературной критике тусовка имеет немаловажное значение, поскольку объясняет во многом тяготение одних литераторов к другим, объединение их вокруг различных изданий и, естественно, определяет шкалу критических оценок. Заявляя себя в том или ином творческом качестве, писатель, как правило, хорошо знает, какая литературная "тусовка" его громко поддержит, а какая - иронически отвергнет. При этом определенная часть литературных критиков считает важным примкнуть к "тусовке" и практически в каждой своей публикации "подать знак своим"... и т.д. Да, только дитя современных "рыночных отношений" вытравляющих все творческое, индивидуальное в писателе, оставляющих в нем только голые расчеты, может с таким пониманием, участием рассуждать о торгашеской спайке литературных дельцов. Но опять-таки, почему нужно эти стаи загонять в "учебник", почти в трехвековую "историю русской литературной критики"?

Тусовка, оказывается, может быть и межконтинентальной, "подавать знак своим" можно и через океан. Вот как тусуется Елина со своими коллегами - бывшими советскими гражданами, ныне американцами Вайлем и Генисом - у нее, помните, "иронический подтекст", у этих - "эзопов язык": "Мир, в котором эзопова словесность замещает обыкновенную, требует особого способа восприятия. Читатель становится не пассивным субъектом, а активным соавтором. Более того, читатель превращается в члена особой партии, вступает в общество понимающих, в заговор людей, овладевших тайным - эзоповым языком". А еще говорят, что не существует на свете никакого заговора.

Вообще, литературному Брайтон-Бичу повезло в "истории русской критики", "Продолжает оставаться заметным творчество П. Вайля и А. Гениса, писателей и критиков, анализирующих историю и современность сквозь призму гражданской истории". То есть при помощи "приема оглупления", призму пресловутой "совковости" в их книге: "60-е: Мир советского человека". "В 1990-е годы зазвучал голос публициста и критика Б.Парамонова... Эта критика дразнящая, эпатирующая, заставляющая взглянуть на известные литературные факты новыми глазами! Парамонова слушают по радио, читают в книгах и журналах, знакомятся с интернет-версиями его статей". В своих известных мемуарах Ст. Куняев рассказывает, как во время его поездки в США к нему в гостиницу пришел работающий в "Голосе Америки" Б.Парамонов с просьбой дать ему интервью, на что Станислав Юрьевич отвечал, что с клеветником и подлецом он не желает иметь никакого дела. И правильно поступил, иначе и нельзя разговаривать с этим отъявленным русофобом, извращенцем, который свою патологическую извращенность переносит на исторических героев России. Не в этом ли видится Елиной привлекательность этого "дразнящего, эпатирующего" борзописца? Есть одно признание его, на котором, пожалуй, стоит остановиться для уяснения одного немаловажного вопроса. В свое время в журнале "Звезда" ( 1991, № 1) Б.Парамонов опубликовал статью "Портрет еврея. Эренбург". Смысл ее сводится к такому заключению: "Сфера еврейства - это гений, а не культура. Можно заметить игровое, ироническое отношение евреев к их собственной культурной деятельности". Это и доказывается на примере Ильи Эренбурга, поучительность пути которого видится не в литературной деятельности, бывшей для него игрой, а в том, что он, несмотря ни на что, остался евреем!

И не такова ли роль многочисленного племени иронистов и в нашей литературе, иронистов не только по "жанру", по складу мышления, но и по отношению к своей "литературной деятельности". И вот герои Елиной - все эти ловкачи по части "иронического подтекста", "саркастического цитирования", "эзопова языка", "тусовок", "приемов оглупления" текста и т.д. - сами принимают свое "творчество" за игру, а их поклонница силком тащит озорников в "историю русской критики".

Впрочем, Елена Генриховна, столь неравнодушная к "запретному творчеству" перебравшихся в Америку генисов - вайлев - Парамоновых и прочих могла бы поинтересоваться творчеством самих американских писателей, которые пополнили бы и обогатили коллекцию любимых ею иронистов. Правда, с обратным, чем у нее, знаком. Так, в романе Томаса Вулфа "Домой возврата нет" сатирически выведен некий Свинтус Лоуган, создатель цирка проволочных кукол, бездарные, нелепые представления которого объявлены прессой величайшим открытием: "Никогда еще со времен Чаплина искусство трагического юмора не достигало в пантомиме столь несравненных высот". Есть одна любопытная черта фабрикации этого очередного гения, о котором в романе Томаса Вулфа говорится так: "И так же, как для них (Пикассо, Бранкузи, Утрилло, Гертруды Стайн. - М.Л.), для мистера Лоугена и его искусства требовался особый словарь; чтобы рассуждать о них со знанием дела, нужно было владеть особым языком, в котором тончайшие оттенки становились день ото дня недоступней для непосвященных, по мере того, как критики старались перещеголять друг друга в постижении глубин и головокружительных сложностей, бесконечных нюансов и ассоциаций, порожденных Свинтусом Лоугеном и его кукольным театром".

О, этот "особый словарь", "особый язык", недоступные для "непосвященных". Стихотворец Ю. Кублановский, говоря о "простоватой, прямой, местами нравоучительной поэзии" Твардовского, добавляет, что он вряд ли задумывался над секретом "с двойным и тройным дном лирической речи". Что для самого Кублановского означает секрет "лирического дна", видно из таких его виршей: "Я тогда пред Богом выступлю, попрошусь к нему на дно". Зато стихотворцев советского периода этот знаток "дна" глумливо помещает в "советский поэтический зоопарк" (журнал "Новый мир", 2002, № 7). Отправной точкой для этого "зоопарка" послужил приводимый Кублановским рассказ Д.Галковского о книгах советских авторов, "связанных с отцовской жизнью, такой же, в общем, никчемной и всем мешавшей". Отец Галковского собирал библиотеку советской поэзии, после его смерти сын, перебирая сотни сборников, стал "вырывать для смеха наиболее понравившееся". Кипа вырванных листков составила антологию, названную Потрошителем "утко-речь". То есть говорить так, как "крякает утка", "без включения мозга". Это "кряканье" Кублановский называет "продукцией Иванов бездомных".

Мне вспоминается разговор с Вадимом Кожиновым о вышеупомянутом Потрошителе. В январе 1993 года в группе московских литераторов мы были с ним в Вологде, и вот, сидя в ресторане за одним столом, я спросил у него, читал ли он, как распоясался его протеже (т.е. Галковский), требуя высечь Белова, других "деревенщиков", как крепостных. "Вот его-то и надо высечь, смердяковца!" - возмущался я. Вадим Валерианович написал что-то хвалебное об этом авторе, и ему, конечно, неприятны были мои слова, но он в ответ как-то смущенно улыбался, ничего не говоря (я не раз замечал в нем эту трогательную для меня внутреннюю деликатность в "горячем" споре). Такие, как Галковский, говорят и пишут, конечно, "с включением мозга", более того, под их черепной коробкой не просто извилины, а сплошная мозговая опухоль, без единого, впрочем, живого, духовного участка, дающего жизнь мысли, чувству (к тому же этим мозговикам даже не ведомо, что средоточие духовности, высшего сознания - не их надменный мозг, а нечто иное, им не совсем понятное - сердце). Но все это не мешает им кичиться своим мозгом и считать "Иванов бездомных" безмозглыми дураками.

И достается даже нашим гениям. Вот как разглагольствует о Сергее Есенине тот же Кублановский: "У Есенина непозволительно много неряшливого и необязательного. Есенин дал "код" легиону стихотворцев, особенно провинциальных". (Интервью в газете "День литературы", 2003, №6). Что тут можно сказать? Когда человек понимает, любит поэзию, обладает культурой, он благоговеет перед тем, что в поэзии от Бога, так Пастернак, сам большой поэт, писал: "Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией". Пастернак сознавал недостижимость для себя этого "моцартовского начала", к которому он так стремился со второй половины своей творческой жизни. Есенин с его пронзительной искренностью затрагивает самые заветные струны русской души, выводит нас в стихию русской жизни с ее светлыми и трагическими сторонами, своим интуитивным прозрением подводит нас к тайнам бытия. Есенин стал проявителем в нас генов русскости, по степени любви к нему народа он может быть сравним только с Пушкиным.

И кто же тот "ряшливый", который так чванливо обвиняет великого русского поэта в "неряшливости"? Прочитав большой сборник Кублановского, я вспомнил такую строчку из "рождественских стихов" его друга Бродского: "Таков механизм Рождества". И то же самое здесь- о чем бы ни писал "ряшливый" - о "лирическом" ли, историческом, политическом и т.д. - все расчетливо "сделано", "подогнано", рассмотрено со всех сторон, нет ли прорех, приглажено и - механизм готов. Где же пресловутое "двойное, тройное дно лирической речи" в таких, к примеру, типичных для него стихах: