Ударная сила - Николай Горбачев

— Принципиальных возражений этот вопрос, думаю, не встретит! Рассмотрим, Дмитрий Николаевич... А, товарищ Фурашов... — Министр обратил полное, гладко бритое лицо к Фурашову — на широком лице глаза, веселые и пронзительные. — Он уже сослужил службу...

Его крепкие, сочные губы покривились.

Янов развел руками, примирительно сказал:

— Что ж, товарищ Фурашов, не хотят слушать... Побережем мнение для другого раза...

— Так ведь мнение ясно какое! — подхватил Звягинцев. — Точно совпадающее с мнением начальства... — И он довольно рассмеялся.

Стали прощаться. Янов, сказав Фурашову, чтоб задержался, по-хозяйски провожал всех до двери кабинета. Фурашов, оставшись на месте, смотрел вслед. Маршал шел твердо, у двери кивнул всем, а когда возвращался назад по ковровой дорожке, видно, расслабился: устало опустились под тужуркой плечи, ноги передвигались словно бы осторожно. У стола остановился, будто забыв, что рядом Фурашов, подвигал тяжеловато метелками бровей, но спохватился.

— А вы садитесь, садитесь! — Легонько увлек Фурашова к дивану в простенке; усадив, снова прошелся, сцепив руки за спиной, сказал, как самому себе: — Поганое дело! Выходит, они сосредоточивают эти У-2 на основных направлениях... — И вскинул взгляд. — Я о том, товарищ Фурашов, что на некоторых иностранных базах появились особые разведывательные самолеты. Пресса, хотя в другое время жадная до сенсаций, скупо говорит о них. Новые самолеты окружены сверхсекретностью. Высотные, скоростные... Словом, что-то замышляется! А вот что? Очередное поддувание «холодной войне» — этому хроническому туберкулезному больному? Или... В этом «или» вся загвоздка! — С огорчением причмокнул губами.

И замолчал. Стоял вполоборота к Фурашову: свет обтекал его фигуру, пронизывал зеленоватое, набрякшее, по-стариковски приспущенное веко; и весь он сейчас, в тишине большого кабинета, освещенный с ног до головы, вдруг показался Фурашову одиноким перед тысячами людей, которые верят ему, надеются на него... Да, на нем лежит огромная забота — оборона с воздуха всей страны!

Янов вновь подвигал метелками бровей, словно что-то припоминая, вскинул голову.

— В общем, в пессимизм ударился! Хотя не так все страшно. «Катунь» — наша надежда, и из нее надо выжать потолок... И тут ваше сообщение как нельзя кстати. — Улыбнулся, глаза хитровато заискрились. — А этот ваш друг, как его?.. Гигант, кажется, недоволен... Подвели?

Янов глядел уже весело, брови подрагивали, будто чувствительные стрелки приборов.

— Пожалуй, товарищ маршал, — сказал Фурашов, смущаясь и краснея.

— Ну-ну, генерал Сергеев выдал тайну, что вы с Умновым друзья. С генерала и спрос! — Пригасил улыбку, стянул брови к переносице, лицо построжело. — Ладно, рассказывайте, как у вас там, на головном... В первом ракетном полку. Уже есть приказ, поздравляю! Заказано боевое Знамя, скоро будем вручать.

Фурашов опешил: полк, Знамя... Мог ли он этого ждать? Выходит, конец эмбриональному состоянию, конец полуармейскому, как сказал бы замполит Моренов, артельному бытию...

— Спасибо, товарищ маршал! — с проникновенной искренностью сказал Фурашов.

Майор Скрипник встал в дверях.

— Извините, товарищ маршал. Позвонили: консилиум врачей для Ольги Павловны на шестнадцать часов.

— Спасибо. — Янов взглянул на часы. — Вот видите, товарищ Фурашов, — жена... Вы куда отсюда собирались?

— На вокзал.

— Тогда поедемте. Дорогой все расскажете.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Купив билет, Фурашов заторопился из душного, многоголосого Казанского вокзала. Желаний никаких не было, и он с портфелем в руке бесцельно и бездумно брел по тротуару. Не хотелось заходить даже в магазины, людные, переполненные в этот вечерний час, да и тротуар был густо запружен: площадь трех вокзалов перехлестывали ручейки — живые муравьиные тропки — к вокзалам, на электрички, стекался рабочий люд. Трамваи то и дело дребезжаще вызванивали; с трудом пробираясь по середине площади, машины, троллейбусы натыкались на нескончаемые человечьи реки, стопорились, нервно-настойчиво гудели. Но пеший поток был неутомим, он двигался, разрываясь лишь на секунду, чтоб пропустить косяк автомобилей, и снова смыкался.

Собственно, все это: и людские цепочки, перепоясавшие площадь, и густое, многолюдное течение по тротуару, и пестроту, духоту вечера — Фурашов воспринимал лишь чисто фотографически. Глаза замечали происходящее вокруг, приходилось то и дело увертываться, лавировать, чтоб не наткнуться на людей, но все это было странно отторжено от сознания; все шло как бы само по себе, а он, Фурашов, двигался, действовал по инерции. Такое состояние он испытывал в детстве, болея малярией; после получасовой изнурительной, словно на вибрационном стенде, тряски наступало полузабытье, какая-то бестелесность, и все, что делалось рядом, воспринималось полуосознанно. Так и сейчас.

Площадь дышала сухим банным паром. За день нагрелись старые каменные здания вокзалов, асфальт, ослепительно блестевшие трамвайные рельсы, темные, прокопченные крыши пакгаузов; от зноя першило в горле.

Янов подвез Фурашова к вокзалу. Еще в машине, по дороге, рассказывая маршалу о последних облетах «Катуни», о делах в части, вспоминая и ту ресторанную историю Гладышева с Русаковым, и свадьбу Метельникова, фронтовую дружбу с отцом солдата, и приезд в Егоровск генерала Василина, Фурашов ощутил тоску. Она, таившаяся в нем с самого утра и то усиливавшаяся, то приглушавшаяся, сейчас нахлынула с новой силой и уже не отпускала; этому, верно, способствовала сцена, которую он увидел в кассовом зале.

Там, перед кассами, хвост очереди загнулся меж деревянных, тесно сдвинутых диванов, на которых по-хозяйски с чемоданами и узлами, с разным домашним скарбом разместились транзитные пассажиры. Кто прямо на узлах, чемоданах трапезничал, кто спал; в проходах дети затевали беготню, нехитрые игры. Фурашов оказался возле дивана, рядом с широким фигурным окном.

На диване сидела женщина лет тридцати, с темными, стянутыми на затылке волосами, смуглая, с иконописным узким лицом, с гнутыми в ровную дужку бровями.

Фурашова поразили ее глаза: черные, отрешенно-тоскливые, они словно источали какую-то застарелую безысходную боль. Ему внезапно пришло: «Как у Вали — боль, тоска!» Тонкие, бледные пальцы чистых, не тронутых тяжелой работой рук двигались взад-вперед по подолу темно-синей юбки; казалось, она стирала с него что-то невидимое и не могла стереть. Да и глядела она перед собой строго, подобравшись и напряженно застыв, сжав губы, точно прислушивалась к чему-то, что происходило в ней. Рядом безбровая, в берете молодайка безостановочно, торопливо, видно, уговаривая, частила о чем-то, будто боялась, что смуглолицая оборвет ее, не дослушает.

Очередь подвигалась медленно. Фурашов отвернулся к окну, рассматривал площадь, хаотичное мельтешение фигурок и машин внизу. Позади что-то мягко, но грузно шлепнулось. Фурашов подумал: мешок или узел. Но тут же слух прорезал негромкий визг. Фурашов мгновенно обернулся и обомлел.

Та смуглолицая, теперь простоволосая — коса рассыпалась по полу, — билась головой между диванами, вскидывая изломанно руки и ноги, словно ее корежили и крутили. Глаза закатились, белки выпирали из орбит, как у слепца, пена сбрызгивалась с губ на грязный паркет.

— Ой, держите ее, держите! — беспомощно причитала женщина в берете. — Побьется вся как есть...

Фурашов трясущимися руками ловил руки женщины, пытался держать ее голову, чтоб смягчить удары, но все тело женщины было гуттаперчево твердым, упругим, усилия Фурашова оставались тщетными, он выдохся от волнения, бесплодных попыток. Вокруг столпились. Кто-то ему помогал, потом появились и санитары.

Ее унесли на носилках, бледный мальчик, видимо сын ее, только тут заплакал, но тихо, безголосо, а соседка, зачем-то кутая его в платок, совала ему баранку, всполошно, прерывисто говорила:

— Все она — война проклятая! Была — несла горюшко, кончилась, а горю-то еще когда конец будет...

Получив билет, Фурашов, оглушенный этой сценой, покинул вокзал. Поток людей уплотнился. Фурашов то и дело кого-нибудь задевал портфелем. Все вокруг жило своим, и никто не знал, что произошло несколько минут назад в вокзале, и Фурашову это казалось нелепым, страшным, и он повторял: «У нее тоже, как у Вали, — война».

«Как у Вали, — война...» И тотчас же удивительно отчетливо он увидел ту картину под Зееловскими высотами. Несмотря на духоту, дрожь ожгла кожу. Секунду сознание его словно было ослеплено яростью того боя, и странно, он услышал совершенно реально все звуки тяжелого военного дня... Опять заговорило, забубнило, застрекотало, мешаясь в дикой какофонии: «фью-юю... бу-бу-бу... тах-тах... та-та-та... рра... рра...» И снова он полз. Нет, не полз, барахтался, как рассеченная гусеница. Гусеница — смешно! Обе ноги перебиты, а из-под пальца, онемело сжавшего артерию, стекает по шее за гимнастерку липко-клейкая кровь, и в затылке (отсюда, что ли, начинается смерть?) омерзительное, с тошнотой леденение, будто кто-то невидимый, огромный, навалившись, дышал жутким холодом.