Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Олешкевич

— Этот чуловек на Верке женился. С третьего этажа. Пока я в Баренцевом море плавал… Соображаешь?.. У нас про этот факт не сообщали…

Валентин хохотнул:

— Извини, Вась… Нам надо… по делу…

Он сунул мне помойное ведро:

— Отнеси Верке… Будь другом… Тридцать шестая, на третьем… Не перепутаешь?

Я вдруг ощутил на шее ключ. Он покалывал кожу. Я даже просунул под рубашку руку и оттянул его. Мне жутко захотелось им всем помочь. И Валентину, и Марине, и Верке… Нет! Не буду! Опять выйдет не так… Лучше не буду, хватит…

Я позвонил Вовке из телефона-автомата.

Через несколько минут он вышел. Мы прошли в сад, к баскетбольной площадке. Медленно, со всеми подробностями, я рассказал Вовке историю последних дней своей жизни. Показал ключ.

Вовка смотрел на меня, как на киноактера Кадочникова из кинофильма «Подвиг разведчика».

— Да-а, — сказал Вовка. — Может, с отцом посоветоваться. Как-никак генерал. Возьмет трубку, позвонит другому генералу… У них это просто… у генералов…

В тот момент мне тоже казалось, что просто. Вовкина лифтерша, несмотря на жару, вязала шарф.

— …А этого мальчика что-то давно не было, — сказала она.

Мы поднялись на четвертый Вовкин этаж.

Из соседней квартиры вышел спокойный мужчина в гражданском. И спокойная толстая женщина. Они не то ропясь вошли в лифт. Меня всегда поражали спокойствие и уверенность жильцов Вовкиного дома…

Евгений Никанорович был в пижаме. Высокий, альбинос. И почему все генералы большие? Их, наверное, боятся и раньше других присваивают звание.

Вовкин отец сел в глубокое кресло, сразу уменьшился в росте.

— Валяйте!

Когда я рассказывал Вовке, у меня выходило замечательно, я даже приукрашивал некоторые подробности, а здесь — оробел…

Сначала Вовкин отец слушал с улыбкой, потом интерес его пропал, он вежливо кивал головой, а когда я дошел до домоуправа, он вообще переменился, посматривал на меня холодно и враждебно… Я понял, что он не будет звонить другому генералу…

— Все это — бред, Вася. Чистой воды бред. В детские годы бывают вымыслы, фантазии. Но это слишком. Советую забыть. Особенно про последнее.

— А аппендицит? — спросил я.

— А что аппендицит? Нас всех семерых мать в поле родила…

Он взглянул на сына.

— И ты во все веришь?

Вовка засомневался. Его легко было переубедить.

Вовка смотрел прохиндейскими глазками то на меня, то на отца…

Я расстегнул рубашку.

— А ключ?! В идите ключ?!

— Ключ как ключ, — сказал отец. — Не знаю, где взял. На какой помойке…

Он встал.

— У тебя, сын, еще уроки. И второй тайм… Будешь смотреть?..

Голубые Вовкины глаза смотрели испуганно и лживо. Он очень хотел смотреть футбол. И меня боялся…

Сквозь приоткрытую стеклянную дверь я видел гостиную, на стенах — картины в отблесках экрана.

«…команды ушли на отдых при счете два — один в пользу динамовцев Ленинграда…»

Все во мне клокотало. Как я их ненавидел! И Вовку, и его отца, и Синявского…

В телевизоре что-то треснуло, вспыхнуло, из него повалил густой белый дым.

«Вот вам! — подумал я. — Вот вам за все! За бред, за фантазии, за все!»

Однажды поздним вечером, когда папа спал, в дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла старушка в надраенных офицерских сапогах. Как только она вошла, в доме запахло травами и болотной сыростью. Старушка улыбнулась, показав рот без трех передних зубов.

— Пошли, — сказала она.

Я не стал задавать лишних вопросов.

Старушка привела меня в зоопарк. Светила луна. Мы шли по безлюдной дорожке. По обе стороны посапывали звери. Похрюкивал во сне тигр, тихо ворчал кабан.

Мы подошли к клетке с медведем. Он сидел в углу, привалившись к бетонной стене. Из угла печально светили глаза.

— Филимоновские мы, — сказала старушка. — Если взять от Вилюйки, а потом через лес к Чернушкино в сторону Пантюхинских болот, то верст двадцать выйдет до Матрехино, где бабка твоя жила…

Она кивнула на медведя:

— Как его отловили, здесь нахожусь в уборщицах. Мы с ним друзья. Старый он, и я старая. Всю жизнь в одном лесу прожили… Вот так. Травками его кормлю, мазями мажу… Хворый он, на локтях протерся… А вчера мужчина приходил, с сантиметром. На ресторанное чучело присматривал… Надо бы его обратно, в Филимоново…

В дальнем углу зоопарка мы нашли огромный железный бак, набитый строительным мусором: кирпичами, досками, ржавым железом.

Я выбросил все наружу и вымыл бак из шланга. Мы погрузили бак на тележку, запрягли в нее пони. Бедный пони спотыкался спросонок, закрывал глаза, вздыхал, но все же довез бак до самой клетки. Старушка выстелила дно бака соломой и открыла замок.

Медведь взволнованно ахал: «Ах, ах…»

Упершись в тяжелые медвежьи бока, мы перевалили его в бак, на солому. Старушка достала из кустов метлу и протянула ее мне.

Вторая метла была у нее в руках.

Мы забрались в бак и выставили метлы наружу. Медведь завизжал.

По сигналу старушки я приподнял метлу, и бак медленно всплыл в воздух. Он поднимался все выше и выше, над вершинами деревьев, над крышами домов, над огнями города, чуть накренился на мгновение и в плавном вираже ушел в черноту неба…

Я стоял на лесной опушке. По тропинке в глубину леса уходили старушка и медведь. Они что-то говорили, говорили на одном им понятном языке. А я смотрел и смотрел им вслед, пока их спины не растворились в темноте леса. Еще слышались голоса, еще потрескивали под ногами сучья… Но вот все стало стихать… Ничего… Только наглое гудение комаров. Я махнул на комаров метлой. Мой бак вдруг подпрыгнул и ракетой взмыл в черное небо…

Вот и все. Потом я заболел корью. Все лампы накрыли красными платками. А когда я выздоровел, бабушкиного сундука нигде не было. Пала сказал, что приходили ученые и увезли его в этнографический музей. А когда я стал рассказывать маме о своих приключениях, мама сказала, что все мне привиделось во время болезни.

Но я-то знаю, что не привиделось. Я же все помню. Все, все. И как уходили старушка и медведь по лесной тропинке. И управдома… И многое, многое другое. Когда я выздоровел, я пошел в музей. Но сундука там не оказалось… Директор музея сказал, что его не привозили.

Прошло несколько недель. Я сидел на кухне и смотрел, как тетя Паша чистит треску. Из комнаты Марьяны доносилось:

Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья,

ты б с удочкой села, я клюнул бы смело,

ах, был