Возмездие - Николай Кузьмин

Наконец в 1932 году в подзапущенном доме советской литературы распахнулись окна и потянуло освежающим сквозняком: решением Центрального Комитета зловредный РАПП был ликвидирован. Пал самый мощный бастион троцкизма в идеологии. Знаменательное событие произошло под Пасху. Писатели бросались друг к другу с поздравлениями. Во МХАТе экзальтированные актёры утирали слёзы и от радости целовались накрест.

Начиналась генеральная приборка.

На следующий год завершилось строительство Беломорско-Балтийского канала. Событию придавалось огромное значение. Никто не скрывал, что сооружение ведётся руками заключённых. Но это был искупительный труд вчерашних грешников. И осужденные за преступления люди работали героически. Потрясали сроки строительства. Панамский канал длиною 80 километров строили 28 лет. Суэцкий (160 км) — 10 лет. Беломорско-Балтийский имел протяжённость 227 километров и был построен менее чем за два года. Июльским жарким днём по каналу на теплоходе проехали члены правительства: Сталин, Киров, Ворошилов. Месяц спустя теплоход принял на борт 120 писателей. В результате их поездки появилась внушительная книга, — не столько о самом канале, сколько о строителях. Литераторы встречались с рабочими, выспрашивали, фотографировали, заполняя свои блокноты. Многие из создателей рукотворной реки получили досрочное освобождение, были награждены орденами. Осмысленный труд на благо Родины преобразил людей. Раскаяние в совершённых преступлениях проявилось в работе и сделало их героями, переломило их судьбу…

Кандидатура А. М. Горького на Нобелевскую премию возникла сразу же, едва он уехал в эмиграцию. Разрыв с режимом поднял шансы великого писателя необычайно высоко. В тогдашнем литературном мире художника, равного Горькому, попросту не имелось. Он почитался представителем немеркнущей плеяды русского «серебряного века». Зарубежная печать уверенно предсказывала, что на этот раз высшую литературную награду обязательно получит если не Горький, то кто-нибудь из русских писателей.

В среде эмигрантов, обосновавшихся в основном в Париже, закипели страсти соперничества. Горького эта публика откровенно ненавидела, считая его «большевизаном». Назывались имена И. Бунина, Д. Мережковского, А. Куприна, И. Шмелёва. Составились партии того или иного кандидата, началась ожесточенная грызня.

Страсти улеглись после статьи некоего В. Познера, напечатанной в газете «Возрождение». Он «помирил» спорщиков тем, что облил грязью всю эмигрантскую литературу[10].

Ни один из русских писателей в том году премии не получил.

Десять лет спустя Нобелевский комитет присудил награду И. А. Бунину. О Горьком на этот раз не поминалось, — он к тому времени окончательно уехал в СССР.

Политические соображения всё заметней сказывались на решениях Нобелевского комитета. Тем более что писатели из России традиционно не пользовались симпатиями шведских «заседателей» ещё задолго до Революции. Достаточно вспомнить, что лауреатами этой престижной премии так и не стали ни Л. Н. Толстой, ни А. П. Чехов.

Алексей Максимович отнёсся к неудаче с Нобелевской премией так, как и положено художнику его ранга, — с ясным пониманием всего не слишком сложного механизма отбора лауреатов. Страна Советов по-прежнему подвергалась ожесточённому остракизму. Правда, в том году Соединённые Штаты Америки наконец-то сменили гнев на милость и вынуждены были установить с СССР нормальные дипломатические отношения.

Обязанности наркома культуры постоянно отрывали Горького от письменного стола. В литературе и искусстве продолжалась необъявленная вслух война. Неугодные доводились до отчаяния. Писатель Евгений Замятин, отчаявшись выжить в невыносимой обстановке, принялся хлопотать о заграничном паспорте. Горький пробовал его уговорить:

— Не уезжайте. Вот увидите, скоро всё изменится.

Измученный писатель ничему уже не верил. Он не видел конца-краю всевластию лелевичей-кальсонеров. Это был больной, сломленный человек.

Алексей Максимович не досаждал Сталину своими просьбами, однако в критических случаях всякая деликатность решительно отбрасывалась. Так вышло и с Шолоховым. Кальсонеры не переставали измываться над писателем с Дона. После «Поднятой целины» он вернулся к прерванной работе над «Тихим Доном». И здесь коса нашла на камень: ни один журнал, ни одно издательство не отважилось печатать великое произведение. Редакторы попросту боялись. Алексей Максимович устроил так, что Сталин и Шолохов встретились у него на даче под Москвой. Это был самый надёжный способ разрубить все завязавшиеся узлы, — беседой с глазу на глаз и начистоту.

Иосиф Виссарионович приехал на встречу в раздражённом состоянии. Из Германии поступали слишком нехорошие новости. Слава Богу, что позади все трудности коллективизации. Удалось решить одну из основных задач государственной безопасности страны: продовольственную. Однако план индустриализации только набирал разбег. Работы — и очень напряжённой — на несколько пятилеток. Сумеем ли? Успеем ли?

А тут ещё какие-то лелевичи и авербахи!

Ощущение было, как от блох или клопов. Терпеть и дальше? Поднадоело!

Шолохов был в неизменной гимнастёрке под ремнём и сапогах. Он сидел на краешке стула, смотрел под ноги и, нервничал, барабанил пальцами по колену. Алексей Максимович поместился сбоку Сталина и, не влезая в беседу, разводил костёр в огромной пепельнице. Он тоже волновался и сдержанно покашливал. От него не укрылось состояние Генерального секретаря. Если бы Шолохов догадался и повёл себя поосторожнее! Со Сталиным можно спорить, только необходимо улавливать момент. Вождь вспыльчив, но отходчив.

Иосиф Виссарионович ценил Шолохова за человеческую смелость и гражданскую честность, помня переписку в самые тяжкие периоды коллективизации.

Располагал Сталина и весь облик молодого писателя: открытое лицо, высокий лоб, чистосердечная улыбка. И эта заношенная гимнастёрочка, ремень и сапоги! Человек всецело занят важным делом: «строит» роман, произведение, какого ещё не бывало.

Молодец, одно только и скажешь!

Сталину очень хотелось, чтобы Гришка Мелехов, герой «Тихого Дона», после всех жизненных передряг всё же сделал правильный выбор. Он так и сказал писателю:

— Михаил Александрович, перетащите его к нам!

У Шолохова вырвалось:

— Да не идёт он… ну никак!

Сталин пустил густой клуб дыма и словно закутался в облако.

Сбоку настороженно кашлянул Горький. Он подавал Шолохову отчаянные знаки.

— Ну, хорошо, — проговорил Сталин. — Не идёт, насиловать не надо. Но генерал Корнилов! Почему вы его так… так слабо показали? Это же наш враг. Враг сильный, смелый, враг идейный и слишком опасный. А у вас он…

— Он человек чести, — возразил Шолохов, глядя на носки своих сапог. — Он честно воевал. Он честно и заблуждался. Он единственный генерал, который убежал из германского плена.

Сталин вкрадчиво спросил:

— А как вы думаете, товарищ Шолохов, не обрадуются ли этому наши враги за рубежом? Не сделаем ли мы им подарок?

Счёл нужным вмешаться Горький:

— Да разве на них угодишь? Плевать на них надо, вот и всё.

Повисла напряжённая минута. Сталин внезапно усмехнулся.

— Убедили! — признался он и стал вставать из-за стола. — Роман будем печатать.

На прощанье он с усмешкой поразглядывал просиявшее лицо Шолохова и проговорил:

— Так, говорите, не идёт он к нам? Какой упрямый! Жаль. Очень жаль… Ну, желаю успеха, Михаил Александрович.

Одна особенность горьковского быта бросалась тогда в глаза: чем больше писатель стремился к встречам с собратьями по перу, особенно с молодыми, тем труднее становилось этим людям прорваться в особняк у Никитских ворот или на дачу в Барвихе. Всех встречал у ворот Пётр Крючков и прогонял, грязно ругаясь и едва ли не толкая в шею. Крючков сделался несменяемым секретарём вернувшегося классика и старательно выполнял при нём роль стража и надсмотрщика (главная его роль откроется скоро, — на судебном процессе). Пока же, благодаря гориллообразному «секретарю» с необыкновенной волосатостью, «зелёную улицу» к Горькому имел чрезвычайно узкий круг людей: Маршак, Никулин, Михоэлс.

И всё же Алексей Максимович встречался, подолгу разговаривал, читал рукописи, правил, а некоторым, понравившимся ему особенно, подавал советы. Так, художнику Павлу Корину он подсказал идею серии картин «Русь уходящая», а молоденькому Александру Твардовскому — тему поэмы «Страна Муравия».

Он по-прежнему радовался чужим успехам.

Свою старческую одинокость Алексей Максимович глушил работой и украшал привязанностью к сыну, к его семье. У Максима подрастали две прелестных девчушки, Марфа и Даша, их голоса звенели за дверью писательского кабинета Горького, создавая иллюзию прежней многолюдности, молодости, веселья. Так ему легче жилось и осмысленней работалось. Он торопился завершить основной труд своей жизни — «Жизнь Клима Самгина». К тому же от внучки Марфы, старшенькой, незримые нити тянулись к семье Сталина: в школе она сидела за одной партой со Светланой Аллилуевой. Девочки дружили.