Лихорадка - Лорен Де Стефано

— Иди сюда, — требует Габриель.

Он держит одеяло на весу, чтобы я под него забралась. Заползаю туда, и он укутывает меня. Перебирает мои волосы, а я прижимаюсь головой к его ноге и, начиная забываться, шепчу что-то о музыке.

У меня нет ощущения настоящего сна. Ночь — это только темнота. Руки, ноги, локти, коленки возникают в слабом свете будильника Сайласа. В какой-то момент мне чудится, что они — волны, которые поднимаются, чтобы меня захлестнуть, и мои вопли порождают эхо в виде всхлипов и младенческого плача. Кто-то включает свет, и он остается гореть до утра.

Я просыпаюсь ранним утром, когда небо еще предрассветно-темное. Моя голова лежит на подушке, которая в свою очередь лежит у Габриеля на коленях. Пальцы у него по-прежнему погружены в мои волосы и изредка подрагивают, напоминая о ласковом поглаживании. Но Габриель спит сидя, привалившись спиной к стене. Рот у него открыт, дыхание шумное. Я рассматриваю линию его подбородка и даже тяну руку, чтобы потрогать, но он внезапно оказывается за многие километры от меня. Я пытаюсь его позвать, но голоса у меня нет.

Снова открываю глаза. Видимо — спала. Потому что солнце светит вовсю, и Сайласа в кровати нет.

— Привет! — шепчет Габриель.

Его голос — как прохладный ветерок в густых деревьях. Он такой сладостный, что я закрываю глаза и радостно вбираю его в себя.

— Привет! — отзываюсь я. Мой голос похож на дребезжанье порванной струны. — Все еще считаешь, что я соврала насчет мертвой девушки? Спроси у Сайласа. Это правда.

— Я тебе верю, — говорит он.

— Наверное, я была слишком легко одета. — Я прижимаюсь виском к его колену. — Я простыла.

— Когда вокруг столько детей, легко заболеть, — объясняет Габриель. — Микробы. В приюте всегда кто-то болел. Я это помню.

Киваю, а спустя какое-то время разрешаю ему помочь мне встать. Клэр приносит яблочное пюре, клюквенный морс и аспирин. По ее настоянию я запихиваю все это в себя, но спустя несколько минут все извергается обратно. Она смотрит на меня с таким беспокойством, что в комнате становится темно. Я наблюдаю, как тени окутывают ее лицо, оставляя видимыми только белки глаз.

Я знаю, что Мэдди и Нина часто появляются на пороге моей комнаты. Они держатся за руки и считают, что, пока я нахожусь в этом тумане, их не видно. Нина что-то шепчет, и вот они уже убегают, словно тараканы.

Только вечером Габриель оставляет меня одну: то ли чтобы помочь Клэр с ужином, то ли чтобы принять душ — он мне говорил, но я не могу вспомнить. Когда я наконец пробуждаюсь, мне кажется, что я сварилась под одеялами. Сбрасываю их. Я так вспотела, что у меня к спине прилипла одежда.

— Я в жутком состоянии, — говорю я Габриелю, когда он возвращается. — Мне нужно принять душ.

Он помогает мне встать, и мы выходим в коридор, но Клэр останавливает нас.

— Ты слишком слаба, чтобы вставать, — заявляет она.

Сайлас как раз выходит из соседней комнаты, откусывая сахарное печенье. Он встревоженно смотрит на меня, не переставая жевать.

— Я просто хочу принять душ, — отвечаю я. — Вода освежит меня.

Клэр уступает, но при одном условии: я пойду в мансарду, потому что там есть ванна, а мне надо сидеть. Я даже позволяю, чтобы она сама набрала мне воду. Она добавляет туда несколько капель эвкалиптового масла.

— Если я тебе понадоблюсь, я рядом, складываю чистое белье, — говорит она.

Через каждые несколько минут она меня окликает, убеждаясь, что я не заснула и не захлебнулась.

Ванна стоит здесь, наверное, с момента постройки дома: ножки у нее в форме львиных лап, белая эмаль живописно выщерблена и пожелтела. Пальцами ноги я тереблю цепочку от пробки.

Вода так успокаивает, что я лежу в ней, пока она не остывает. После этого вытираюсь, стуча зубами, и влезаю в пижаму, которую приготовила мне Клэр.

Она предлагает перенести запасной матрас в комнату к Сайласу, чтобы этой ночью мне было удобнее. Я пытаюсь отказаться, но не успеваю опомниться, как Сайлас уже тащит его вниз.

Я следую за ним, шагая медленно и осторожно. С мокрых волос у меня каплет.

— Сайлас?

Матрас переваливается со ступеньки на ступеньку с громким стуком — тихими взрывами, от которых у меня сбивается зрение. Я вцепляюсь в перила.

— Что такое?

Поскольку он уже умудрился задать мне вопрос, отвечать на который было тяжело — про мое обручальное кольцо и Габриеля, — я решаюсь сделать то же. Спросить его о том, что на меня давило с первого дня нашего появления здесь.

— Ты ведь винишь себя в том, что случилось с Грейс, да?

Бах! Бах! Матрас медленно спускается по ступенькам.

— Да, — отвечает он. Он сидит на нижней ступеньке, матрас распластался у его ног. Я сажусь рядом. — Я пытался осудить вас — за то, что не привели ее с собой. Но в том, что ее захватили, — моя вина.

Он делает паузу, давая мне шанс сказать, что он ошибается, но я ничего не говорю, и он продолжает.

— Мы поссорились. Мы все время ссорились. Но в то утро все было по-другому. Зловеще. Я до сих пор помню, каким синим было небо. Странно, правда? Мы шли в школу, я глядел на это небо и чувствовал, будто что-то переменилось.

— Мне не кажется это странным, — говорю я.

— Она споткнулась о корень дерева, пробившийся через тротуар. Уронила учебники и, подбирая их, начала ругаться. Я над ней смеялся. Она меня толкнула. Если честно, мне хотелось ее поцеловать, но я знал, что она не позволит. И вместо этого я сказал какую-то глупость, даже не помню, что именно. Она убежала от меня. «Ты идиот, Сайлас!» — крикнула она. Вот и все. Она завернула за угол, и больше я ее не видел.

— Может, она и позволила бы тебе ее поцеловать, — высказываю я свое предположение.

Сайлас смеется:

— Так вот как ты на это реагируешь?

Я минуту обдумываю его вопрос.

— Да.

— Забудем про то, случился бы поцелуй или нет, — продолжает Сайлас. — Я даже не видел фургона. Не слышал крика.

— Ты сам был мальчишкой, — говорю я. — Поверь, ты бы не смог разогнать Сборщиков, даже если бы оказался рядом.

— Может, и не смог бы, — откликается Сайлас. — Но я этого никогда не узнаю, так ведь? И это не дает мне покоя.

— Ты ее любишь? — спрашиваю я.

— Я не знаю, какая она сейчас, — отвечает он. — Что ей пришлось перенести, о чем она думала все эти годы. У нее дочь. — Он вдруг падает на колени. — Дочь! Которая даже не разговаривает!

— А ты бы стал с ней говорить, если бы она могла? — интересуюсь я.

— Нет, — признается он.

Я кладу руку ему на плечо, он вздрагивает. Не понимаю, почему: он должен бы давно привыкнуть к тому, что девушки его лапают.