Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда слышишь такую речь — радостной и гордой надеждой загорается сердце, ибо — жив человек! Как это славно — услышать в лесу недоумения, в робкой тишине холопства — сильный и смелый голос человека, поющего во всю грудь о свободе, о свободе!
Ну, я, кажется, запалил в Вас чем-то вроде пылающей головни! Не чихайте, если дыма понюхаете! А между прочим — доброго здоровья!
А. Пеш[ков]
Драма моя поехала в Питер
держать государственный экзамен.
165
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
№ 4
12 или 13 [25 или 26] октября 1901, Н.-Новгород.
Приехал Ланин и сообщил мне, что видел Вас в добром здоровье. Это мне очень приятно. Я давным-давно не получал от Вас никаких вестей, на что очень обращаю Ваше внимание, ибо, м. б., это случилось не по Вашей вине. Пишу Вам четвертое письмо — а Вы сколько получили?
Пьесу я пришлю Вам, как только Немирович[-Данченко] пришлет ее мне. Дело в том, что я отдал ему черновик, он же должен был прислать мне экземпляр, напеча-, тайный на ремингтоне. В настоящий момент пьеса вместе с Немировичем и Чеховым должна быть в Петербурге. Немирович сохранит ее в тайне, это в его интересах.
Очень благодарен за то, что послали в Арзамас книги. Учителя — чрезвычайно рады им. Будьте великодушны, не забывайте высылать с 1-го ноября каждое первое число месяца по 25 р. для Израилевич.
Я пишу пьесу. Вчера была у меня неприятность: явился ко мне вечером полицейский чин Кевдин, разделся, прошел в кабинет, уселся там и начал спрашивать, как меня зовут, где я родился и проч. Сегодня я на него буду писать кляузу, ибо — это нахальство.
Как идет Л. Андреев? Как М. Горький? Затеваю здесь открыть книжный магазин, библиотеку и еще кое-что.
Очень хорошая здесь погода! Солнце, ясно, холодно! Хорошо!
Ужасно хотел бы видеть Вас.
А. Пешков
166
В. А. ПОССЕ
До 14 [27] октября 1901, Н.-Новгород.
Дружище Владимир!
Поездка за границу — дело невыполнимое. Не пустят. Даже в Ялту — не хотят пускать. Из Нижнего мне предложено выехать — до конца следствия — в Арзамас. Я — отказался, послав прошение министру о разрешении ехать в Ялту и частное письмо князю Святополку, в котором указал на бесполезность излишних придирок ко мне. Письмо ему, говорят, не понравилось. Но это уже не касается меня. Придираются ко мне — сильно.
Видеть тебя — мне очень нужно, страшно хочется, с каким бы удовольствием я тебя обнял, славный мой друг. А, видно, придется подождать с этим. Настроение — прекрасное и у меня и вообще. Много и толково работается. Много хорошей литературы. Книжка Андреева — имеет солидный успех. Моя пьеса, по отзывам знатоков театра и сцены, — удалась. Московский — Художественный — очень рад. Но я думаю, что ее не пропустят, хотя Немирович уверенно возражает. Когда я обработаю ее совершенно — пришлю тебе рукопись, только ты не давай никому переводить.
Пишу еще пьесу. Герой — еврей-сионист, героиня — жена присяжного поверенного, бывшая курсистка, дочь прачки. Издаю сборник «Рассказы еврейских беллетристов». Интересная будет вещь! Какие чудесные ребята есть среди писателей-евреев! Талантливые, черти! Видел ты сборник в пользу голодающих евреев — «Помощь»? Недурная вещь. Вообще за последнее время я очень сошелся с еврейством, думаю сойтись еще ближе, изучить их и — нечто написать.
Со скрежетом зубовным и скрепя сердце послал в «Мир божий» рассказ Скитальца «Сквозь строй». А. Б. расхвалил его, но я не очень ценю эту вещь. Три месяца тюрьмы подействовали на Скитальца очень благотворно: он стал сразу серьезнее, глубже и — тоньше. Живет в Самаре, пишет в «Сам. газ.» недурные фельетоны. Печатает много неуклюжих, но сильных стихов, написал сказку «Газетный лист» и едва не погубил ею газету. Помнишь — я тебе надоедал со стихотворениями в прозе некоего Корнева? Следи за этим псевдонимом, он будет хорошо писать. Много обещает Яблочков, — помнишь «Смерть Мюллера»? Он сухо, но талантливо и светло — вернее, резко — пишет маленькие рассказики и, думаю, скоро напишет большой. Из «Курьера», кажется, выкурили Гольцева и Ермилова за юбилей Сытина. Если не выкурили еще — выкурят. Леонид — хороший воин, О тебе спрашивает Муринов, он живет: Paris, Rue Berthollet, 11. Летом был у меня Берлин — не понравился. Блоха какая-то. Но — был здесь Шаляпин. Этот человек — скромно говоря — гений. Не смейся надо мной, дядя. Это, брат, некое большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабощать толпу. Умный от природы, он в общественном смысле пока еще — младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком — позволяет ему творить чудеса. Какой он Мефистофель! Какой князь Галицкий! Но — все это не столь важно по сравнению с его концертом. Я просил его петь в пользу нашего народного театра. Он пел «Двух гренадеров», «Капрала», «Сижу за решеткой в темнице», «Перед воеводой» и «Блоху» — песню Мефистофеля. Друг мой — это было нечто необычайное, никогда ничего подобного я не испытывал. Всё — он спел 15 пьес — было покрыто — разумеется — рукоплесканиями, все было великолепно, оригинально… но я чувствовал, что будет что-то еще! И вот — «Блоха»! Вышел к рампе огромный парень, во фраке, перчатках, с грубым лицом и маленькими глазами. Помолчал. И вдруг—улыбнулся и — ей-богу! — стал дьяволом во фраке. Запел, негромко так: «Жил-был король, когда-то, пря нем блоха жила…» Спел куплет и — до ужаса тихо — захохотал: «Блоха? Ха, ха, ха!» Потом властно — королевски властно! — крикнул портному: «Послушай, ты! чурбан!» И снова засмеялся дьявол: «Блохе — кафтан? Ха-ха! Кафтан? Блохе? Ха, ха!» И — этого невозможно передать? — с иронией, поражающей, как гром, как проклятие, он ужасающей силы голосом заревел: «Король ей сан министра и с ним звезду дает, за нею и другие пошли все блохи в ход». Снова — смех, тихий, ядовитый смех, от которого мороз по коже подирает. И снова, негромко, убийственно-иронично: «И са-амой королеве и фрейлинам ея от блох не стало мо-о-очи, не стало и житья». Когда он кончил петь — кончил этим смехом дьявола — публика, — театр был битком набит, — публика растерялась. С минуту — я не преувеличиваю? — все сидели молча и неподвижно, точно на них вылили что-то клейкое, густое, тяжелое, что придавило их и — задушило. Мещанские рожи — побледнели, всем было страшно. А он —
