Кадавр. Как тело после смерти служит науке - Мэри Роуч

Головной офис компании Fonus занимает большое помещение на третьем этаже ничем не примечательного офисного здания в Стокгольме. Зато дизайнеры внутреннего помещения превзошли себя, стараясь объединить краски и природу. Кофейные столики окружены чем-то вроде живой изгороди из горшечных растений. В центре располагается безукоризненно чистый аквариум с тропическими рыбками размером с большую витрину. О смерти нет и речи. Из кубка с эмблемой компании на столе секретаря выглядывают роликовые щетки для чистки одежды.

Вииг-Масак и меня представляют вице-президенту компании Ульфу Хелсингу. Я слышу не «Ульф», а «Эльф», и это меня веселит. Хелсинг одет, как все, кто занимается этим родом деятельности: тот же серый костюм, та же синяя рубашка, тот же строгий галстук с серебряной булавкой с эмблемой компании. Как считает Вииг-Масак, заморозку и высушивание тел станут производить шведские крематории, которые еще недавно подчинялись церкви. Похоронные конторы будут ставить в известность своих клиентов или не будут, в зависимости от того, что они решат. «Мы следим за вашей деятельностью, — следует загадочное заявление. — Наверное, пришло время узнать побольше». Возможно, определенную роль сыграло то, что 62% из трехсот посетителей интернет-сайта компании ответили при опросе, что экологические похороны могут их заинтересовать.

«Вы знаете, — продолжает Хелсинг, помешивая свой кофе, — что замораживание и высушивание тел — не новая идея. Кто-то в вашей стране предложил этот способ около десяти лет назад». Он говорит о вышедшем на пенсию школьном учителе из штата Орегон Филиппе Бэкмане. Вииг-Масак уже рассказала мне о нем. Бэкман, как Тим Эванс и многие работники крематориев, питал отвращение к современной процедуре похорон. Он несколько лет занимался организацией похорон военных на Национальном Арлингтонском кладбище (на которые никто не приходил). Это, а также его знания в области химии заставили его заинтересоваться замораживанием и высушиванием тел в качестве альтернативного подхода. Он знал, что жидкий азот, являющийся побочным продуктом в некоторых промышленных процессах, дешевле природного газа. По оценкам Вииг-Масак, стоимость жидкого азота для заморозки одного тела составляет около 30 долларов, тогда как природный газ для кремации обходится в 100 долларов. Чтобы расщепить замороженное человеческое тело на мелкие фрагменты (высушивание замороженного тела целиком могло бы длиться около года), он предложил использовать механическое приспособление. «Это должно быть что-то вроде того устройства, которым отбивают мясо», — сказал он мне потом, когда мы с ним беседовали. «Это была молотковая дробилка», — заметила Вииг-Масак. Бэкман попытался запатентовать свое изобретение, но местные похоронные компании восприняли его идею холодно. «Никто не хотел об этом слышать, так что я оставил эту затею».

Собрание начинается вовремя. В зал входят десять региональных управляющих с лэптопами и вежливыми выражениями на лицах. Вииг-Масак начинает говорить о различии между органическими и неорганическими останками и о том, что останки после кремации имеют низкую питательную ценность. «Если мы сжигаем останки, они не возвращаются обратно в землю. Но мы вышли из природы и должны в нее вернуться». Публика слушает с уважительным вниманием и спокойствием, за исключением меня и моего переводчика, перешептывающихся в дальнем углу, как плохо воспитанные школьницы. Я замечаю, что Хелсинг что-то пишет. Сначала мне кажется, что он делает заметки по поводу доклада, но потом он складывает листок пополам и, когда Вииг-Масак поворачивается к нему спиной, подталкивает его к человеку, сидящему напротив, который незаметно засовывает его под свой компьютер.

Они слушают Вииг-Масак на протяжении двадцати минут, а потом начинают задавать вопросы. Первый Хелсинг. «У меня вопрос этического содержания, — говорит он. — Когда в лесу умирает лось и начинает возвращаться обратно в землю, он просто лежит на земле. А вы предлагаете расщепить его на части». Вииг-Масак отвечает, что, когда в лесу умирает лось, его, скорее всего, находят и съедают падальщики. И хотя экскременты того, кто съест этого лося, можно в некотором роде приравнять к компосту из лося, она лично не думает, что семья покойного сочтет такое решение приемлемым.

Хелсинг слегка розовеет. Он хотел сказать совсем не об этом. Он повторяет свой вопрос: «Но вы не думаете о том, что расщепление тел может стать этической проблемой?» Вииг-Масак слышала такие аргументы и раньше. Один инженер в датской компании, связанной с производством ультразвукового оборудования, отказался работать с ней именно по этой причине. Он почувствовал, что было бы «нечестно» использовать ультразвук в качестве ненасильственного метода расщепления тканей. Вииг-Масак не обескуражена. «Послушайте, — говорит она. — Мы знаем, что расщепление тела на фрагменты требует определенных затрат энергии. Но ультразвук, по крайней мере, не выглядит насилием. Вы не видите насилия. Я бы хотела, чтобы семья могла наблюдать за происходящим через стекло. Я бы хотела, чтобы процесс выглядел так, чтобы его можно было показать ребенку и ребенок не заплакал». Обмен взглядами. Один человек беспрерывно щелкает шариковой ручкой.

Вииг-Масак пытается защититься. «Я думаю, если вы поместите в гроб с разлагающимся телом видеокамеру, вы сами будете неприятно поражены увиденным. Это ужасное зрелище».

Кто-то спрашивает, зачем нужна стадия заморозки и высушивания. Вииг-Масак отвечает, что если не удалить воду, частички плоти начнут разлагаться и издавать ужасный запах до того, как вы поместите их в землю. «Но нельзя избавляться от воды, она ведь составляет 70% тела человека», — считает тот, кто задал вопрос. Вииг-Масак пытается объяснить, что вода внутри каждого из нас меняется день ото дня. Она приходит, она уходит, молекулы из воды из вашего тела смешиваются с чьими-то еще. Она указывает на чашку кофе, стоящую перед мужчиной: «Кофе, который вы пьете, был раньше мочой вашего соседа». Можно только поражаться женщине, которая на корпоративной презентации употребляет слово «моча».

Человек, щелкавший ручкой, первым задает вопрос, который, безо всякого сомнения, сидит в голове у каждого из присутствующих. Это вопрос о гробах и обо всей той прибыли компаний, которая исчезнет с введением экологических похорон. Вииг-Масак считает, что высушенные и измельченные останки будут помещаться в миниатюрный биологически разлагаемый гроб из кукурузного крахмала. «Вот это проблема, — соглашается она и улыбается. — Абсолютно все будут мною недовольны. Но я думаю, пришло время взглянуть на вещи по-новому». Как и в случае кремации, для церемонии прощания можно будет взять напрокат стандартный гроб.

Работники крематориев видят ту же проблему. На протяжении многих лет, если верить Стефану Протеро, служащие похоронных бюро говорили клиентам, что развеивать пепел незаконно, хотя на самом деле, за некоторым исключением, это было не так. Семьи вынуждены были покупать урны и ниши в колумбариях или стандартные участки земли на кладбищах, чтобы захоронить туда урны. Однако люди упорствовали в своем стремлении к простой и значительной для них церемонии и продолжали рассеивать прах близких. То же самое касается проката гробов для церемонии прощания и изготовления недорогих картонных «контейнеров» для самой кремации. «Гробы нужны исключительно по той причине, что публика их требует», — сказал мне однажды Кевин Маккейб. Пристальное внимание населения, которое привлекла к себе технология Promessa с момента своего появления, заставило представителей похоронной индустрии задуматься о том, что вскоре люди действительно начнут обращаться с просьбой превратить их в компост. Результаты социологического опроса, опубликованные в одной из шведских газет в прошлом году, показали, что 40% респондентов хотят быть похороненными экологическим способом. Возможно, похоронные агентства Швеции не скоро начнут активно рекламировать экологические похороны, но довольно быстро перестанут отрицать их возможность. Как сказал мне молодой директор одного регионального отделения компании Fonus Петер Горанссон: «Довольно трудно остановить то, что уже покатилось».

Последний вопрос задает человек, сидящий рядом с Ульфом Хелсингом. Его интересует, не планирует ли Вииг-Масак сначала предложить свою технологию для захоронения животных. Она категорически возражает против этой идеи. Если Promessa станет известна как компания, занимающаяся захоронением коров или домашних животных, она уронит свое достоинство в глазах публики. Честно говоря, трудно применить слово «достоинство» к процессу компостирования людей. По крайней мере, в Соединенных Штатах. Не так давно я обратилась в Конференцию католических епископов США с вопросом об их точке зрения по поводу замораживания-высушивания и компостирования тел в качестве альтернативы захоронению. Мне ответил монсеньор Джон Стринковски. Он считал, что компостирование и удобрение земли мало чем отличается от похорон монахов-траппистов прямо в саване или от санкционированного церковью захоронения в море, когда тело служит едой для рыб. Однако идея компостирования кажется лично ему неуважительной по отношению к человеку. Я спросила почему. «Когда я был ребенком, — ответил он, — у нас была яма, в которую мы сбрасывали яблочную кожуру и всякое такое и потом использовали как удобрение. Это просто мои личные ассоциации».