Камень и боль - Карел Шульц

Старый монах остановился в изнеможении. Сильней оперся на Микеланджело, слегка навалившись, - комочек пыли, грудка чего-то совершенно ненужного. Потом продолжал:

- Сад был полон сверкающих, чистых цветов, руки девушки были светлые, белые, тело ее - натянуто, как лук. Каждым движением рук своих она словно манила к себе ангелов - за отсутствием кого-либо еще, с кем вместе погулять по саду. Но лицо ее было все покрыто черной тканью, как у преступников, куском черной ткани с отверстиями только для рта и глаз. Это черное покрывало было как печать мрака, оно говорило об опустошенности и уродстве при такой молодости. Услыхав его крик, она убежала, а он, спрыгнув со стены и жестоко палимый внутренним огнем, сам не свой, кричал во весь голос. Потому что понял, что сейчас видел. В городе Сиене как раз жила девица, до того прекрасная, что другой такой не было на свете. Но суетный мир не создан для такой красоты, какую мы увидим, когда к нам вернется рай, и люди, подвластные греху, не поняли этой красоты во всем ее величии, а поняли ее по-своему и захотели ею овладеть, выкрасть ее, ограбить, наслаждаться ею во грехе, тщете и похоти. Невесты были оставлены, браки разрушены, богачи теряли именья свои, мужи - честь, все воспылали страстью к прекрасной Андреуоле, все махнули рукой на свои обязанности, нравственный долг и заповеди божьи, мужчины покинули свои должности, семьи, оружие, брат возненавидел брата, друг стал пренебрегать другом. И чем все это кончилось? Гибелью и смертью. Стали, в суете своего желания, из-за нее убивать друг друга, и ни один из тех, кому она подарила хотя бы только улыбку, словечко или взгляд, - не доживал до вечера. Тогда сиенский правитель, старик, никогда не снимавший доспехов, повелел ей всегда ходить с закрытым лицом, пряча его под черным покровом. И это было исполнено. В последний раз вывели ее на весенний праздник, целый дождь роз пролился на нее со всех балконов, она медленно опустила покрывало и с этой минуты уже лишилась права являться в ином виде. Только однажды приказ был нарушен, и это опять принесло смерть. Живописец Луиджи Аскольто, прозванный за свое великое благочестие Кьеппанино, Святоша, приступая к росписи стен Сиенского собора, попросил у правителя позволения увидеть лицо Андреуолы; собираясь писать предметы божественные, он захотел посмеяться над вожделениями, пробуждаемыми этой великой красотой. Для посмеяния хотел он поглядеть на Андреуолу, чтоб лучше написать картины для алтаря. Ни разу еще не познал женщины живописец Аскольто, по прозванию Кьеппанино, Святоша, и правитель позволил на минуту раскрыть для него лицо Андреуолы, и после этого Луиджи Аскольто, с язвительной улыбкой на губах, заперся в соборе и велел подавать ему пищу не иначе, как через отверстие в стене, желая работать в тишине, уединении и молитвах. Видя, что роспись длится очень долго, правитель приказал взломать дверь храма и вошел внутрь. Глазам его открылось страшное зрелище. У матери божьей были лицо и поза Андреуолы, у всех ангелов вдоль главного нефа, несущих пальмовые ветви и богослужебные облачения, было лицо Андреуолы, у всех святых, сколько их здесь ни было написано, было лицо Андреуолы, а Луиджи, живописец, стоял посреди храма на коленях, бил себя в грудь, стонал от ужаса и наслаждения, отовсюду на него глядела Андреуола... Тут правитель страшно рассердился на это кощунство, приказал соскрести живопись со стен, отдал Луиджи Аскольто, по прозванию Кьеппанино, Святоша, в руки палача, чтоб тот его удавил, и строго-настрого приказал девушке больше никогда в жизни не открывать лица. И это было исполнено. С тех пор ничего подобного не повторялось. Но вот теперь девушку с закрытым лицом увидал Агостино да Уливелло, молодой сиенский ваятель, пламенный поклонник прекрасного...

Они медленно идут по улицам, почти совсем пустым. Редко попадется какой-нибудь прохожий, жизнь замерла. Большинство жителей - в церкви либо на лобном месте, где сжигают колдунью, старую Лаверну, и соблазненную ею жертву, купеческую дочь Джанетту.

- Теперь слушай внимательно, Микеланьоло, - продолжал слабым голосом старый монах. - Агостино тоже загорелся страстным желанием увидеть лицо девушки. Собрав верных друзей, он осадил ее дом, был разбит солдатами правителя и приговорен к смерти, но сиенские женщины, по-прежнему любившие его, со слезами вымолили У правителя помилование. Тогда он был заклеймен палачом, наказан пожизненным изгнанием и прошел в рубище нищего все края, всю дальнюю чужбину - только для того, чтоб узнать, что если даже все колодцы и родники превратить в целебные источники, то все равно не вылечить сердца, раненного желанием. И он вернулся, открыто вошел в ворота Сиены, сознательно нарушил запрет, и народ сбежался отовсюду, его узнали, хоть он сильно постарел и опустился. Все шли за ним длинной молчаливой процессией до самого дворца, и вышел на балкон правитель, старик, никогда не снимавший доспехов, - узнать, чем вызвано это великое сборище. Он был страшно разгневан Агостиновой дерзостью, но, поглядев ему в лицо, замолчал. Тут народ упал на колени и стал просить за Агостино, который и в дальних странах не мог победить своего желания и пришел за смертью. Правитель уступил, и Агостино смог остаться в городе, - он остался и завел мастерскую, начал ваять... Не забудь, что он никогда не видел ее лица, кроме как в страстном желании своем, а желание это было безмерно. Он стал создавать одни только девичьи головы, одну прекрасней другой, все они должны были быть Андреуолой, но ни одна не была Андреуолой. Часто казалось, что он уже не в силах создать из камня ничего более прекрасного, возвышенного и совершенного, а он, с ввалившимися глазами и поседелыми висками, снова хватал камень, глину и создавал новое девичье лицо, еще прекрасней, чище и очаровательней прежнего, и ему опять было мало. Вся Сиена в изумлении глядела на эту борьбу Агостино с его мечтой, - ах, любовь! Какая мука и какая скорбь! Влюбленные плакали над ваятелем Агостино, все это должно было быть Андреуолой, а не было Андреуолой, и правитель стоял перед его созданиями - старик, всегда окованный железом, обремененный тяжким грузом своей власти, - пока наконец не уступил вновь умиленным просьбам. И спустя столько лет опять привели эту девушку и открыли лицо ее перед Агостино. И на этот раз он издал страшный крик, и, не в силах вынести внутреннего жара, сам не свой, кричал громким голосом. Оттого что, понимаешь, Андреуола стала безобразной. Столько лет не снимала она черной повязки - и лицо приобрело свинцовый оттенок, скулы резко выступили над провалившимися щеками, покрытыми мокрой, зудящей сыпью, лоб избороздили морщины, словно на нем потрескалась глина, покривившийся нос был неописуемо уродлив. Глаза - цвета щелока, губы - пожелтелые. Но хуже всего были волосы. Когда повязку сдернули, отвалились целые космы, обнажив над лбом, на висках и на темени большие проплешины, наподобие парши. Но стояла и смотрела она так, будто была по-прежнему молода и прекрасна. Столько времени ждала она этого мгновенья, так молилась о нем! Наконец-то солнечный свет на лице! Наконец-то без маски! Наконец - для любви! И тут Агостино понял, что только мечта его была прекрасна, а эта действительность - жесточе всех самых мучительных его ночей и часов. Что мечта одержала победу над ним и над жизнью этой девушки, но разбилась, погибла, как только он захотел увидеть эту мечту в действительности. Что теперь у него ничего в жизни не осталось, потому что та девица, из-за которой он столько выстрадал, стала безобразной, и только мечта его придавала ей красоту, но теперь перед ним уже не мечта, не красота, а отвратительная действительность, все пропало, борьба его была напрасна, он окончательно повержен. И, оставшись ночью наедине с самим собой, он раздробил молотком в мраморную пыль все свои создания, а потом бросился на меч, - таков был конец Агостино да Уливелло, безумного сиенского ваятеля.

Им оставалось пройти еще небольшую часть дороги, но на них уже пахнуло удушливым запахом гари, и они увидели железные шлемы солдат, охраняющих горящие костры, опершись на копья. Они пошли медленней.

- Ты еще ни разу со мной так не говорил... - прошептал Микеланджело. Бедный Агостино сиенский...

Тут старик встал перед ним, выпрямившись, и сгорбленная фигура его словно выросла высоко над мальчиком. И остался стоять, глядя сурово и твердо.

- Глупец Агостино! - воскликнул он. - Глупец Агостино! Тогда зачем же я тебе это рассказывал? Ты сказал, что я до сих пор никогда так с тобой не говорил, но фра Тимотео скоро умрет, у него мало времени, я должен был это тебе сказать, а ты мне вдруг: "Бедный Агостино"! Ты сейчас такой же слабенький, каким был тогда, перед камнем. Ослаб - есть здесь еще вещи, которые отнимают у тебя силы, - слабенький, оттого что чужд смирения. Задумал камень одолеть? Нет, это он тебя одолел. Вещи, в нем скрытые, хотят быть выявленными, как дары божьи. Но если они для тебя - не дары божьи, так что же они для тебя такое? Твори, но не ради гордыни и алчбы своей, как Агостино сиенский, а ради того, чтоб не была утрачена красота. Агостино глупец, говорю тебе! Потому что, приступи он к делу со смирением и пожелай увидеть не одну мечту свою, так знал бы, что только теперь девица эта стала прекрасной!