Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Тогда мы решили послать тебя на эти самые курсы.

— Никуда я из своей роты не уйду! — угрюмо сказал Сьянов.

— А ты не лезь поперед батьки в пекло, — улыбнулся Алексей. — На курсы тебя тоже не приняли. Возраст не позволяет. Ты, оказывается, переросток.

Улыбнулся и Сьянов.

— Второго августа стукнет сорок.

— Круглая дата. — Берест помолчал. — Вот и все мои секреты. Да, звонили из штаба полка — к вечеру прибудет пополнение. С новым командиром роты. Познакомь его с народом, с боевой обстановкой.

Но, вероятно, Берест еще не возвратился в штаб батальона, как оттуда передали приказ — сбор по тревоге. Новый командир роты догнал их на марше. У Одера рота втянулась с ходу в бой. Командир подорвался на мине, и снова парторг Сьянов повел бойцов в наступление. Поле было изрыто траншеями, воронками, противотанковыми рвами — есть где укрыться солдату от вражеской пули, снаряда, мины. Но как тяжело по такому полю продвигаться вперед, когда оно содрогается от разрывов!

Перед эскарпом, залитым водой и похожим на канал, рота залегла. «Можно поднять, самому вперед — и остальные пойдут. Но — пиши пропало», — лихорадочно думает Сьянов, ища глазами лазейки... выхода... спасения. Ага, вон что-то чернеет справа.

— Ищанов, разведать! — коротко бросает он ефрейтору.

— И я!

Это Столыпин. Белобрысый, рослый — потомственный помор. Он недавно в их роте. Сьянов видит, как бойцы ползут, скатываются в воронки, когда рядом разрываются снаряды. У Ильи замирает сердце — живы ли?..

Вернулся один — Столыпин. Доложил:

— Там через ров лежат четыре большие трубы. С водой. Ищанов сказал — пройти можно.

Сьянов полз, не чуя, что горят локти и колени. Когда доползли до труб, он приказал передохнуть. Потом, черпая широкими кирзовыми голенищами холодную воду, провел бойцов по трубам, как по тоннелю. Не дав передышки, поднял на последний бросок. Когда прыгнул в немецкую траншею — заметил: с крутой черепичной крыши скатилось солнце, и лучи его погасли. Стало легко глазам. Что-то говорили пленные. Ординарец Вася Якимович бойко переводил:

— Удивляются. Говорят, мы с неба свалились.

— Заискивают, подхалимы, — усмехнулся Митька Столыпин.

— Не хотят возвращаться к своим. Боятся — расстреляют. Где-то тут у них заградотряд, что ли?

Быстро темнело. Прибежал связной штаба батальона. Зачастил:

— Ну и наступаете, еле догнал. Через ров переправу наладили — танки идут. Артиллерия. Вот пакет, читайте, — протянул он Сьянову бумагу, осветил карманным фонариком.

Илья прочитал, повернул лист, потом еще раз прочитал и спросил:

— Сегодня какое число?

— Пятнадцатое апреля, — отозвалось несколько голосов.

— Запомните это число, товарищи, — сдержанно сказал Сьянов. — Приказ: на Берлин.

КУНЕРСДОРФ

Когда принадлежишь самому себе

У Кунерсдорфа рота Сьянова залегла. Залег батальон. Приостановилось движение полка, всей дивизии. Хорошо шли, сметая врага. И вдруг — стенка. Так бывает: каким-то сверхчутьем и солдаты, и офицеры сразу распознают — наступление накатилось на преграду, которую с маху не взять. Невидимая ни в бинокли, ни в сорокакратные стереотрубы стена. Тут лбом не прошибешь. Идти в атаку, значит, погубить людей, проиграть бой. Надо разведать, надо найти самое уязвимое место, пробить брешь. И тогда, словно сжатая пружина, наступление снова стремительно развернется.

А пока — заройся в землю, лежи. Где-то в штабах — от батальонного до армейского — началась напряженная работа. Она еще не вовлекла в свою орбиту командира роты, и у него есть время отдохнуть.

И Сьянов отдыхает: поел холодной тушенки и теперь курит. А глаза сами собой скользят по кунерсдорфским высотам. Там недавно бушевал артиллерийский ураган и кое-где еще теплятся дымки. И больше ничего. Но там, где дымки, — немцев, как ос в сотах. У автоматических пушек, у крупнокалиберных пулеметов, у десятиствольных минометов и фаустпатронов. Только сунься — и тысячи железных смертей вонзятся в твою грудь. Стенка. Не простая — шестислойная. Илья это заметил, когда высоты жили. Теперь там тихо, безлюдно. Одни дымки.

Из-за изгиба траншеи выходит старший лейтенант Берест. Он совсем еще молод. Но он много знает. И любит людей. Быть может, потому и смог стать политработником. Он — заместитель командира батальона по политической части. Его редко можно застать в штабе батальона: живет в ротах, среди солдат. Не растворяется, а сливается с ними. Уважают солдаты Береста!..

Он улыбается хорошей юной улыбкой, и бойцы улыбаются ему ответно, предупредительно уступая дорогу. Сьянову он говорит:

— А я к тебе. Провел беседу?

Сьянов хмурится.

— Послушай, Алексей, в конце концов — это твой хлеб. И могу я, наконец, хотя бы с полчаса принадлежать самому себе.

— Я просил тебя, — Берест продолжает улыбаться, но его лицо розовеет. — В конце концов, ты не только командир, а парторг роты.

«Просил, верно. Так позволь уж мне самому выбирать для беседы время», — сердится про себя Илья. Сердится он потому, что нелегко быть парторгом. Взять случай со Столыпиным. Капитан Неустроев как-то позвонил:

— Отправил тебе бойца Столыпина. На исправление. Все командиры рот ничего не могли с ним поделать. О тебе я сказал — строг. Ни перед чем не остановится. Имей это в виду.

Выйдя из землянки, Илья увидел нового бойца. Громадный детина сидел на земле, высоко торчали его колени. Он что-то лениво жевал, и ворот его гимнастерки был расстегнут. При появлении командира роты не встал. «Столыпин», — понял Илья.

— Встать!

Столыпин перестал жевать и, не удостоив Нашего Сержанта взглядом, поднялся. И — сквозь притворную зевоту:

— Начинается.

Сьянову стало жарко, а кончики пальцев похолодели. Он вплотную подошел к Столыпину и застегнул ему ворот. Низко увидел голубоватые, полные отчужденности глаза.

— В нашей роте только в бою разрешается расстегивать гимнастерку, — и ушел в землянку.

Столыпин сказал, чтоб было слышно:

— Старые песни.

Взорвался Дос Ищанов:

— Зачем так говоришь?.. Совсем еще не знаешь — какой Наш Сержант, а говоришь!

Столыпин лениво:

— Пожрать бы чего, а?

Вася Якимович оскорбился, брезгливо отошел.

— Такого типа надо знаешь куда?

— Дальше передовой не пошлют.

Илья тогда подумал: «Задаст хлопот этот Столыпин».

Перед боем к нему влетел запыхавшийся Якимович.

— Столыпин решил отравиться!

— Как отравиться?

— Мы наловили к обеду рыбы, он сырую глотает. Только чешую сплевывает.

Илья рассмеялся.

— Надо посмотреть.

Столыпина он застал, когда тот мыл руки. Строго спросил:

— Ты ел живую рыбу?

— Ну, ел.

— Говорят, это от цинги помогает? У меня с деснами плохо.

Десны были в порядке. Сьянов взял из котла рыбину с твердым намерением съесть ее. Столыпин остановил:

— Надо вон ту. Да вы не жуйте, глотайте целиком.

— Поможет?

— Еще бы!

Так началось их сближение. Теперь Столыпин — правая рука командира отделения Ищанова, хотя мира и согласия между ними не бывает. Внешне Столыпин бирюковат, а в душе — неудержимый фантазер. Это и угнетает Доса...

Илья велит старшине собрать роту. Начинает беседу, про Кунерсдорфское сражение 1759 года. Слушают его без интереса. «Все не так», — сердится на себя Илья и комкает беседу. Разрешив курить, спрашивает:

— Вопросы есть?

Митька Столыпин поднимает руку.

— Есть. — И после паузы: — К ефрейтору Ищанову вопрос. Можно?

— Пожалуйста.

У Митьки озабоченное лицо, из-под приспущенных век голубыми льдинками бесхитростно светятся глаза.

— Как вы думаете, товарищ ефрейтор, почему у генерал-аншефа Салтыкова была такая толковая разведка? Шутейное дело: самого Фридриха обхитрила!

Дос Ищанов честно, напряженно думает — почему? Митька терпеливо ждет ответа. Вздыхает сокрушенно.

— Не знаете? Тогда разрешите разъяснить? Как мне рассказывал прадед (а он слыхал от верных людей), генерал-аншеф Салтыков допускал в свою разведку одних поморов. Люди, говорит, смелые, ловкие, зоркие, ну и живой рыбой не брезгуют.

Ищанов сердится.

— Хвастун ты, Митька, врешь, как наш казахский Алдар-Косе.

— Ишь ты, — притворно изумляется Митька, — значит, и среди казахов серьезные люди встречаются.

Прежний командир каленым железом выжигал эти Митькины вольности. Замкнулся Столыпин. Едва не угодил в штрафную роту. Недавно он об этом рассказал Сьянову. Мог бы и не рассказывать...

Все это время Якимович влюбленными глазами смотрел на Митьку Столыпина, но мысли его, кажется, далеко. Илья решает проверить.

— Василек, как ты думаешь, сколько у них здесь оборонительных рубежей? — спрашивает он ординарца.

У Якимовича округляются глаза.

— Я заметил пять. — И со вздохом: — Вы все о войне думаете.

— А ты о чем?

— Я про любовь.

— И про женитьбу, — роняет в сторону Митька.